Отправлено: 13.05.12 20:32. Заголовок: Снежная Королева (для конкурса "Мейнстрим")

 Отправлено: 13.05.12 20:32. Заголовок: I Как вам известно..

I

Как вам известно, я дочь богатого ювелира. Отец мой был весьма искусен в своем ремесле, но при всем том малообразован. Начав простым рабочим, он стал обладателем крупного состояния, которое умножалось день ото дня благодаря удачным коммерческим операциям. Несмотря на недостаточность своего воспитания, он постоянно бывал в самых богатых домах окрестных земель; а моя мать, красивую и остроумную женщину, охотно принимали в обществе весьма состоятельных людей.
По натуре своей мой отец был человеком покладистым и апатичным. Это свойство характера постепенно усиливалось в нем по мере того, как росли достаток и комфорт. Моя мать, будучи значительно живее и моложе его, обладала неограниченной свободой и, пользуясь преимуществом своего положения, с упоением предавалась светским удовольствиям. Она была добра, искренна и отличалась многими другими приятными качествами. Но ей было свойственно легкомыслие, и поскольку красота ее, несмотря на годы, поразительно сохранилась, то это как бы удлиняло ее молодость и шло в ущерб моему воспитанию. Правда, она питала ко мне нежную любовь, но проявляла ее как-то неосмотрительно и безрассудно. Гордясь моим цветущим видом и кое-какими пустячными способностями, которые она постаралась во мне развить, она помышляла лишь о том, чтобы вывозит меня на прогулки и в свет; она испытывала некое сладостное, но весьма опасное тщеславие, надевая на меня что ни день все новые украшения и появляясь со мною на праздниках. Я вспоминаю об этом времени с болью и вместе с тем с какой-то радостью. С тех пор я не раз печально размышляла о том, как бесцельно прошли мои детские годы, и все же поныне сожалею о тех счастливых и беспечных днях, которые бы лучше никогда не кончались, или никогда не начинались. Мне кажется, я все еще вижу мою мать – ее округлую изящную фигуру, ее белые руки, черные глаза, ее улыбку, такую кокетливую и вместе с тех такую добрую; с первого же взгляда можно было сказать, что она никогда не знала ни забот, ни неприятностей и что она не способна принудить других к чему бы то ни было, даже из добрых побуждений. О да, я ее помню! Я припоминаю, как мы с ней сидели, бывало, все утро, обдумывая и приготавливая наши бальные туалеты, а после полудня занимались уже совсем другим нарядом, столь прихотливым, что нам едва оставался какой-нибудь час на то, чтобы появиться на прогулке. Я отчетливо представляю себе мою мать, ее атласные платья, ее меха, длинные белые перья и окружавшее ее воздушное облачко из блонд и лент. Закончив собственный туалет, она на минуту забывала о себе и занималась мною. Мне бывало, правда, довольно скучно расшнуровывать черные атласные ботинки, чтобы разгладить еле заметную складку на чулке, или примерять поочередно двадцать пар перчаток, прежде чем остановиться на одной из них, розовый оттенок которой был бы достаточно свеж и отвечал бы вкусу матушки. Эти перчатки так плотно облегали руку, что, снимая, я рвала их, изрядно намучившись перед тем, чтобы их надеть; итак, все надо было начинать сызнова, и мы громоздили целые горы рваного хлама, прежде чем выбирали какую-нибудь пару, которую я носила всего лишь час, а затем отдавала горничной.
Наконец мы выходили из дому, и, слыша шорох наших платьев, вдыхая аромат наших надушенных муфт, все оборачивались, чтобы поглядеть нам вслед. Я постепенно привыкла к тому, что наше имя на устах почти у всех мужчин, и что их взгляды останавливались на моем лице, хранившем тогда невозмутимое выражение.
Такое вот сочетание безразличия и наивного бесстыдства и составляет то, что принято называть «хорошей манерой держаться», говоря о молодых девушках. Что же до матушки, то она испытывала двойную гордость, показывая и себя, и дочь; я была как бы отсветом или, вернее, какой-то частью ее самой, ее красоты, ее богатства; мои бриллианты блестяще свидетельствовали о ее хорошем вкусе; мои черты, схожие с ее чертами, напоминали и ей, и другим почти не тронутую годами свежесть ее ранней молодости.
Отец, занятый своей коммерцией только днем, предпочел бы спокойно проводить вечера в кругу семьи. Но по добродушию своему он и не замечал, что мы о нем совершенно забывали, и засыпал в своем кресле, тогда как причесывавшие нас девушки изо всех сил старались постичь причудливые выдумки моей матушки. К моменту нашего выезда добрейшего человека будили, и он тут же покорно доставал из своих шкатулок чудесные драгоценные камни, оправы к которым делались на заказ по его собственным рисункам. Он сам надевал их нам на руки и на шею и любовался тем, как эти драгоценности на нас сверкают. Камни эти предназначались, вообще говоря, для продажи.
Нередко мы слышали, как некоторые завистницы шептались, восторгаясь их блеском, и отпускали на наш счет злые шутки. Но мать мирилась с этим, зная, что самые знатные дамы носят то, что им досталось от нас, и это была сущая правда.
Вот такой вот праздный образ жизни я и вела. Меня воспитали так, будто мне вообще никогда не суждено было думать и постигнуть истинных страстей. Мой ум приучили к таким занятиям, где сердцу делать было нечего. Я блестяще играла на фортепиано и чудесно танцевала, я рисовала акварелью, отличаясь поразительной точностью рисунка и свежестью красок, но в душе моей не было ни малейшей искры того божественного огня, который только один и создает жизнь и позволяет понять ее смысл. Я обожала моих родителей, но не знала, что значит любить больше или меньше. Я могла превосходно сочинить письмо к какой-нибудь юной подружке, но не знала цены, ни словам, ни чувствам. Подруг я любила по привычке, была добра с ними по долгу и по мягкости натуры, но характер их меня совершенно не интересовал: я вообще ни над чем не задумывалась. Я не делала никакого существенного различия между ними, и больше всего мне по душе была та, которая чаще всего ко мне приходила.

 Отправлено: 13.05.12 20:33. Заголовок: II Такой вот я и б..

II

Такой вот я и была. Мне шел шестнадцатый год, когда к нам в город приехал Кай. В первый раз я увидела его в театре. Я сидела с матерью в ложе, неподалеку от балкона, где он находился в обществе самых элегантных и состоятельных молодых людей. Моя мать первой указала мне на него. Она постоянно высматривала мне мужа, стараясь отыскать его среди таких мужчин, которые были особенно блестяще одеты и стройны; большего для нее и не требовалось. Знатность и состояние привлекали ее лишь как нечто такое, что дополняло более существенные данные – осанку и манеры.
Что до меня, я решительно не сравнивала одних мужчин с другими. Слепо доверяясь выбору моих родителей, я и не стремилась к замужеству.
Мама нашла Кая очаровательным. Я же взглянула на него мельком, повинуясь лишь желанию матери, и никогда не посмотрела бы на него вторично, если бы она не заставила меня это сделать своими воодушевленными восклицаниями.
Один наш знакомый юноша, которая матушка спешно подозвала, рассказал, что этот приезжий – Кай, знатная личность, верный друг высшего общества и что, по слухам, он обладает несметным состоянием. Матушка была в восторге от такого ответа. Этот же наш приятель устраивал на следующий день праздник, на который были приглашены не только мы, но и этот очаровательный приезжий.
Мать поспешила заговорить со мной о нем в тот же вечер, советуя завтра выглядеть еще лучше, чем бываю обычно. Я молча кивнула и отправилась спать, и ни одна мысль об этом Кае не потревожила меня в ту ночь.
Она одела меня так обдуманно и так изысканно, что я была признана царицей бала; но поначалу все оказалось впустую; Кай не появлялся, и мать подумала, что он уже уехал из города. Не в силах побороть свое нетерпение, она спросила у хозяина дома, что сталось с его другом - иногородцем.
- А! – воскликнул господин ххх. – Вы уже заметили моего приятеля? – Он бросил беглый взгляд на мой туалет и все понял. – Этот красивый малый весьма знатного происхождения и пользуется большим успехом во многих странах. Но, должен вам признаться, он заядлый игрок в карты, а посему вы, наверное, не скоро его увидите, так как он предпочитает карты самым красивым женщинам.
- Игрок! Это очень гадко! – Воскликнула моя мать.
Больше она никогда не интересовалась страстью Кая к игре.
Через несколько минут после этого короткого разговора Кай вошел в зал, где мы танцевали. Я увидела, как господин ххх, посматривая на меня, шепнул ему что-то на ухо. Кай обвел рассеянным взглядом танцующих; прислушиваясь к словам своего приятеля, он наконец отыскал меня в толпе и даже подошел, чтобы лучше рассмотреть. В эту минуту я поняла, что моя роль барышни на выданье несколько смешна, ибо в его любовании мною было нечто ироническое; я, быть может, первый раз в жизни покраснела и почувствовала стыд.
Этот стыд превратился почти что в страдание, когда я увидела, как Кай возвращается обратно в игровую залу. Мне почудилось, что надо мной посмеялись и с презрением отвергли, за что я жутко рассердилась на свою матушку. Она искренне подивилась моему скверному настроению и предложила поехать домой.
Она уже поднялась с места, когда Кай, быстро пройдя через всю залу, пригласил ее на тур вальса. Этот непредвиденный случай вернул матушке все ее оживление; она, смеясь, бросила мне свой веер и исчезла в вихре танца.
«Да он просто смеется над нами!» - со злостью подумала я.
Впервые прочла на лице мужчины презрение к нашему мещанству. Меня приучили смеяться над тем пренебрежением, которое нам почти открыто выказывали женщины, и считать его проявлением зависти; но наша красота избавляла нас до сих пор от презрения мужчин, и я решила, что Кай самый большой нахал, которого когда-либо виде свет. Он внушил мне отвращение; поэтому, когда, проводив до кресла мою мать, он пригласил меня на следующую кадриль, я немедленно отказалась. Лицо его выразила такое сильное недоумение, что я тот час же поняла, до какой степени он рассчитывал на мое доброе согласие. Моя гордость восторжествовала, и, усевшись подле матери, я сказала ей, что очень устала. Кай отошел от нас, отвесив глубокий поклон и бросив на меня пристальный взгляд, в котором сквозила свойственная ему насмешливость.
Матушка была крайне удивлена моим поведением и испугалась, не пробудится ли во мне воля. Разговор она начала самым аккуратный образом, все еще надеясь, что я передумаю, а Кай снова пригласит меня на танец. Однако я была невозмутимой. Я старалась не искать его в толпе, однако то и дело замечала его, танцующего с самым невозмутимым видом. Затем он подошел к нам, отпустил несколько банальных комплиментов моей матери с непринужденностью великосветского человека и попытался было вызвать меня на разговор, задав несколько вопросов, обращенных косвенно ко мне. Но я упорно хранила молчание, и он удалился, делая вид, что ему это совершенно безразлично. Мать в полном отчаянии увезла меня домой.
Первый раз в жизни она меня выбранила, а я на нее надулась. Я пыталась защитить себя, заявив, что Кай – нахал и шалопай. Мать, которая никогда не встречала такого противодействия, расплакалась, а вслед за нею и я.
Я не стану подробно рассказывать вам о том, что случилось в последующие дни. Скажу лишь, что появление Кая в моей жизни разрушило доселе непоколебимое душевное мое спокойствие.
Я видела его каждый день на балах и на прогулке, и моя неприязнь к нему быстро таял пере необычайной заботливостью и скромной предупредительностью, которую он мне настойчиво выказывал. Я уже не чувствовала себя оскорбленной ни его поведением, ни его словами. Во взгляде его день ото дня все явственнее светилась какая-то непостижимая мягкость и нежность. Казалось, он был занят только мной.
Вскоре Кая пригласили к нам. Я несколько побаивалась его посещения. Кай пришел к нам, и, в довершение несчастья, отец, стоявший в это время на пороге своей лавки, именно через нее и ввел его в дом. Дом наш был очень хорош, матушка убрала его с изысканным вкусом. Но отец, которому по душе была лишь его коммерция, не пожелал перенести под другую крышу выставленные им для продажи жемчуга и бриллианты. Мать никогда не переживала по поводу того, что над входом – то есть под балконом ее спальни, стразами была выгравирована крупными буквами наша фамилия. Однако увидев с этого самого балкона, как Кай переходит порог магазина, она сочла нас погибшими и тревожно взглянула на меня. Однако все обошлось… В этот раз.

 Отправлено: 13.05.12 20:34. Заголовок: III Кай, несомненн..

III

Кай, несомненно, наделен недюжинными способностями. За короткое время ему удалось взбудоражить весь город. Он, надо вам сказать, обладает всеми возможными талантами, умеет обольстить решительно всех. Если он, после некоторых уговоров, участвовал в каком-нибудь концерте, то пел ли он или играл на любом инструменте, он выказывал явное превосходство над опытными музыкантами. Если он соглашается провести вечер в тесном дружеском кругу, он делал чудесные зарисовки в дамские альбомы. Он мгновенно набрасывал карандашом изящные портреты и остроумные карикатуры; он импровизировал и читал наизусть стихи на многих языках; он знал все характерные танцы разных стран и танцевал их поразительно грациозно; он все видел, все помнил, имел обо всем свое суждение – вселенная была для него открытой книгой. Он великолепно исполнял как трагические, так и комические роли, организовывал любительские труппы, бывал подчас и дирижером, и главным действующим лицом, и декоратором, и художником, и механиком. Он был душой любой компании, любого праздника.
Поистине можно было сказать, что развлечения шли за ним по пятам и что все, к чему бы он ни прикасался, тотчас же меняло свой облик и полностью преображалось. Его слушали с каким-то восторгом, ему слепо повиновались, в него верили как в пророка; и обещай он вернуть весну в разгар зимы, все бы сочли, что для него это возможно.
Могла ли я, видя всеобщее увлечение, остаться равнодушной и не гордиться тем, что меня избрал человек, который всполошил население целой провинции? Кай был с нами крайне внимателен и почтителен. Мать и я стали пользоваться наибольшим успехом среди всех светских женщин города. Мы всегда сопутствовали Каю, играя первую роль во всех устраиваемых им увеселениях; он способствовал тому, что мы не останавливались перед самой безудержной роскошью; он делал рисунки наших туалетов и придумывал для нас характерные костюмы, во всем он знал толк и, в случае необходимости, мог бы сам смастерить нам платья. Вот этим-то он и снискал себе расположение нашего семейства.
Вскоре ему пообещали мою руку и полмиллиона приданого, однако родители же заметили, что надобно поточнее узнать о состоянии и происхождении этого иностранца. Кай улыбнулся и обещал представить свои дворянские грамоты и бумаги об имущественном положении не позже, чем через двадцать дней. Он крайне легкомысленно отнесся к содержанию брачного контракта, составленного с большой щедростью и с полным доверием к нему. Казалось, он почти не знает о том, какое приданое я ему приношу. Господин ххх, а с его слов и все новые приятели Кая, утверждали, что состояние их друга вчетверо больше нашего и женится он мне по любви. Убедить меня в этом было довольно легко. Меня дотоле еще никто не обманывал. Обманщиков и жуликов я представляла себе не иначе, как в жалком рубище, в позорном обличье…
Суть в том, что он меня любил, любил ради меня самой; все дальнейшее это подтвердило.
Язык, которым он говорил со мною, был совершенно непривычен для моего слуха и опьянял меня. Но я уверена, что ни один мужчина на свете не ощущал и не выказывал любовь так, как Кай.
Превосходя всех остальных как в дурном, так и в хорошем, он говорил на совершенно ином языке, у него был иной взгляд, да и совсем иное сердце. Я как-то слышала от одной дамы, что букет в руках Кая благоухал сильнее, чем в руках другого кавалера, и так было во всем. Он имел влияние на всех окружающих; я не могла, да и не хотела противиться этому влиянию. Я полюбила Кая всем сердцем.
Я почувствовала тогда, как вырастаю в собственных глазах. Было ли то делом божественного промысла, заслугой Кая или следствием любви, но в моем слабом теле пробудилась и расцвела большая и сильная душа.
У меня появилось романтическое воображение, самое пагубное для любой женщины…

 Отправлено: 13.05.12 20:35. Заголовок: IV Я вот-вот должн..

IV

Я вот-вот должна была обвенчаться с Каем. Из всех документов, которые он обещал представить, пришли только его метрическое свидетельство и дворянские грамота. Что же до бумаг, подтверждающих его состояние, он запросил их через другого стряпчего, и они се еще не поступали. Это промедление, отдалявшее день нашей свадьбы, крайне печалило и раздражало Кая. Однажды он пришел к нам крайне удрученный и показал письмо, в котором говорилось, что ведущий его дела умер, и приемнику понадобиться куда больше времени, чтобы разобраться в бумагах, находящихся в полном беспорядке. Тогда он упал в кресло и разрыдался.
Бедная матушка не выдержала. Она в слезах побежала к отцу в лавку.
- Взгляните на этих двух несчастных детей! – рыдала она, увлекая супруга в комнату, где находились мы с Каем. – Как можете вы противиться их счастью пи виде этих страданий..? Неужто вы хотите погубить вашу дочь из поклонения перед пустой формальностью? Неужели вы принимаете нашего бедного Кая за обманщика? Чего же вы опасаетесь?
Отец, оглушенный этими упреками и особенно потрясенный моими слезами, поклялся, что он никогда и не помышлял о подобной придирчивости и что он сделает все, что я захочу. Вскоре мы должны были пожениться.
Уже упомянутый мною Господин ххх устраивал пышный праздник; Кай попросил нас одеться турчанками. Он набросал для нас очаровательный рисунок акварелью, который наши портнихи очень удачно скопировали. Мы не пожалели ни бархата, ни кашемира, ни расшитого золотом атласа. Но бесспорное превосходство над всеми остальными бальными туалетами нам обеспечили бесчисленные и прекрасные драгоценные камни. В ход пошли все те, что находились в лавке у отца: на нас сверкали рубины, изумруды, опалы. Волосы наши были украшены бриллиантовыми нитями и эгретками, на груди красовались букеты, составленные из разноцветных каменьев. Мой корсаж и даже мои туфли были затканы мелким жемчугом; шнур, увитый этими необычайными по красоте жемчужинами, служил мне поясом и ниспадал концами до колен. У нас были трубки и кинжалы, усыпанные сапфирами и бриллиантами. Весь мой костюм стоил по меньшей мере миллион.
Кай появился меж нас в великолепном турецком костюме. Он был так красив и так величествен в этом наряде, что люди вставали на диваны, чтобы лучше нас разглядеть. Сердце у меня билось отчаянно, я была горда до безумия. Меньше всего, как вы понимаете, меня занимал мой собственный наряд. Красота Кая, его ослепительность, его превосходство над всеми, почти всеобщее поклонение, которое ему выказывали, - и все это мое, и все это у моих ног! Было от чего потерять голову и не такой маленькой девочке как я. То был последний вечер моего торжества, какими только невзгодами и унизительными мучениями я не заплатила за весь этот суетный блеск!
Мы находились на маскараде уже два-три часа; мать танцевала, а мы с Каем сидели рядом, и он говорил со мною в полголоса. Каждое слово его дышало страстью и вызывало ответную искру в моей крови. Внезапно слова замерли у него на губах; он смертельно побледнел, словно перед ним явился призрак. Проследив за направлением его испуганного взгляда, я заметила в нескольких шагах от нас молодого человека, вид которого был неприятен и для меня: это был Александр, делавший мне предложение годом раньше. Хотя он был красив и богат, матушка моя нашла, что он меня не стоит, и отказала, ссылаясь на мой юный возраст. Но уже в начале следующего года он снова настойчиво попросил моей руки, и по городу стал ходить слух, что он в меня влюблен; я не сочла нужным обращать на это внимание, а мать, полагая, что Александр слишком прост, несколько раз отделалась от его назойливых визитов. Он, казалось, был этим скорее огорчен, чем раздосадован, и тотчас же уехал. С той поры мои подружки иногда упрекали меня в равнодушии к нему. Упреки эти мне очень докучали. Неожиданное появление Александра теперь, когда я была так счастлива близостью Кая, подействовало на меня крайне неприятно, словно лишний упрек; я отвернулась, сделав вид, что не заметила его; но странный взгляд, который он бросил на Кая, не ускользнул от меня. Кай быстро предложил мне руку, приглашая пройти в соседнюю залу и поесть мороженого; он добавил, что страдает от жары, что она действует ему на нервы. Я поверила ему и подумала, что взгляд Александра выражает всего лишь ревность. Мы прошли в боковую галерею; там почти никого не было. Поначалу я опиралась на руку Кая; он был возбужден и чем-то озабочен. Я выразила некоторое беспокойство, но он мне ответил, что
волноваться не стоит и что ему лишь слегка нездоровится.
Он начал было понемногу приходить в себя, как вдруг я заметила, что следом за нами идет Александр; меня это невольно вывело из терпения.
- В самом деле, этот человек неотступно следует за нами, словно дурная совесть, - шепнула я Каю. - Да он и на человека-то не похож. Я готова принять его за душу грешника, явившуюся с того света.
- Какой человек? - откликнулся Кай, вздрогнув. - Как вы его назвали? Где он? Что ему от нас надо? Вы его знаете?
Я в двух словах объяснила ему суть дела и попросила не обращать внимания на нелепое поведение Александра. Но Кай ничего не сказал мне в ответ; я только почувствовала, что его рука, держащая мою, похолодела, как у покойника; по телу его прошла судорога, и я подумала, что он вот-вот лишится чувств, но все это длилось лишь какое-то мгновение.
- У меня невероятно расстроены нервы, - сказал он. - Придется, кажется, лечь в постель: голова как в огне, тюрбан давит, точно стофунтовая гиря.
- Боже мой! - воскликнула я. - Если вы уедете, эта ночь покажется мне бесконечной и праздник станет невмоготу. Попытайтесь пройти в какую-нибудь дальнюю комнату и снять на несколько минут ваш тюрбан, мы попросим несколько капель эфира, чтобы успокоить вам нервы.
- Да, вы правы, добрая, дорогая моя Герда, ангел мой. В конце галереи есть будуар, где, по-видимому, мы сможем побыть одни; минута отдыха - и мне снова станет лучше.
Сказав это, он поспешно увлек меня в будуар; казалось, он не идет, а спасается бегством. Внезапно я услышала чьи-то шаги у нас за спиной; я оглянулась и увидела Александра, который подходил все ближе и ближе с таким видом, будто преследовал нас; мне почудилось, что он сошел с ума.
Панический ужас, который Кай не мог уже скрыть, передался и мне: мысли мои окончательно спутались, мною овладел суеверный страх, кровь застыла в жилах, как это бывает во время кошмара; мне вдруг стало трудно сделать лишний шаг. В это время Александр подошел к нам и положил руку на плечо Кая; рука эта показалась мне свинцовой. Кай застыл на месте, словно пораженный громом, и лишь утвердительно наклонил голову, словно угадав в этом устрашающем безмолвии некий вопрос или приказ. Александр удалился, и лишь тогда я почувствовала, что мои ноги могут отделиться от паркета. У меня достало силы последовать за Каем в будуар, где я упала на оттоманку бледная и потрясенная не меньше его самого.

 Отправлено: 13.05.12 20:39. Заголовок: V Некоторое время..

V

Некоторое время Кай находился в полном оцепенении; внезапно, пересилив себя, он бросился к моим ногам.
- Герда, - начал он, - я погиб, если ты меня не любишь до безумия!
- Боже мой! Что все это значит? - недоуменно воскликнула я, обвивая его шею руками.
- А ты меня так не любишь! - продолжал он тревожно. - Я погиб, не правда ли?
- Люблю тебя всей душою! - откликнулась я, заливаясь слезами. - Чем я могу тебя спасти?
- О, ты никогда на это не согласишься, - уныло промолвил он. - Я самый
несчастный человек на свете. Ты единственная женщина, которую я когда-либо
любил, Герда. И вот теперь, когда ты должна стать моею, радость моя, жизнь моя, я теряю тебя навсегда! Мне остается только умереть.
- Боже правый! - воскликнула я. - Неужто ты не можешь говорить? Неужто ты не можешь сказать, чего ты ждешь от меня?
- Нет, я не могу этого сказать, - ответил он. - Страшная, ужасающая тайна тяготеет над моей жизнью, и я никогда не смогу открыть ее тебе. Чтобы полюбить меня, чтобы последовать за мной, чтобы меня утешить, надо быть не только женщиной, не только ангелом, быть может!..
- Чтобы полюбить тебя! Чтобы за тобою последовать! - повторила я. - Да разве через несколько дней я не стану твоей женой? Тебе достаточно будет сказать лишь одно слово; и как бы ни было больно мне и моим родителям, я последую за тобой хоть на край света, коли ты того пожелаешь.
- Неужто это правда, Герда, дорогая? - воскликнул он в приливе радости. - Так ты за мной последуешь? Ты бросишь все для меня? Что ж, если ты так сильно любишь меня, я спасен! Едем же, едем немедля!
- Да опомнитесь, Кай! Разве мы уже женаты? - возразила я.
- Мы не можем пожениться, - сказал он громко и отрывисто.
Я была сражена.
- И если ты не хочешь меня любить, если не хочешь со мной бежать, - продолжал он, - мне остается лишь одно: покончить с собой.
Эти слова он произнес столь решительно, что у меня по всему телу
пробежала дрожь.
- Но что же нам грозит? - спросила я. - Не сон ли это? Что может помешать нашей свадьбе, когда все уже решено, когда мой отец дал тебе обещание?
- Всего лишь слово человека, влюбленного в тебя и желающего помешать тебе стать моею.
- Я ненавижу и презираю его! - воскликнула я. - Где он? Я хочу его пристыдить за столь подлое преследование и за столь гнусную месть... Но что он может сделать тебе дурного, Кай? Разве твоя репутация не настолько выше его нападок, что одно твое слово способно уничтожить его? Разве твоя добродетель и твоя сила не столь же неуязвимы и чисты, как золото? О, боже! Я догадываюсь: ты разорен! Бумаги, которые ты ждешь, принесут тебе лишь дурные вести. Александр это знает, он грозит рассказать обо всем моим родителям. Его поведение бесчестно; но не бойся: родители добры и обожают меня. Я брошусь им в ноги, пригрожу, что уйду в монастырь; буду умолять их так же, как вчера, и ты одержишь над ними верх, не сомневайся в этом. Да разве я недостаточно богата для нас двоих? Отец не даст мне умереть с горя. И мать за меня вступится. У нас троих больше силы, чем у моей тетушки, и мы убедим его. Полно, Кай, не горюй! Этим нас не разлучить, это невозможно. Будь мои родители безмерно скаредны, вот тогда я с тобой убежала бы.
- Бежим немедленно, - сказал Кай мрачно, - они будут непреклонны. Есть нечто еще, помимо моего разорения, нечто зловещее, чего я не могу тебе сказать. Достаточно ли ты добра и великодушна? Та ли ты женщина, о которой я мечтал и которую, как мне казалось, я нашел в тебе? Способна ли ты на героизм? Доступно ли тебе нечто высокое, под силу ли тебе безграничное самопожертвование? Ответь же мне, Герда, кто ты: милая и очаровательная женщина, с которой мне будет тяжело расстаться, или ангел, ниспосланный богом, чтобы спасти меня от отчаяния? Знаешь ли ты, как прекрасно, как благородно принести себя в жертву тому, кого любишь? Неужели твою душу не способна взволновать мысль, что у тебя в руках жизнь и судьба человека и что ты можешь посвятить ему себя целиком? Ах, почему мы не можем поменяться ролями! Ах, почему я не на твоем месте! С какой радостью я принес бы тебе в жертву любую привязанность, любое чувство долга!
- Полноте, Кай! - ответила я. - От ваших слов у меня мутится разум. Пощадите, пощадите мою бедную мать, моего бедного отца, мою честь! Вы хотите погубить меня!
- Ах, ты думаешь обо всем этом и не думаешь обо мне! Ты говоришь о том, сколь тяжко будет горе твоих родителей, и не желаешь взвесить, сколь тяжко
горюю я! Ты не любишь меня...
Я закрыла лицо руками, я взывала к господу богу, слушая, как рыдает Кай. Мне казалось - еще немного, и я сойду с ума.
- Итак, ты этого хочешь, - сказала я ему, - и ты вправе этого требовать. Говори же, скажи мне все, что угодно: я вынуждена тебе повиноваться. Разве моя воля и моя душа не принадлежат тебе целиком?
- Нам нельзя терять ни минуты, - отвечал Кай, - через час нас не должно здесь быть, иначе твое бегство станет невозможным. За нами следит ястребиное око. Но стоит тебе захотеть, и мы его обманем. Скажи: ты этого
хочешь, ты хочешь?
Он, как безумный, сжал меня в своих объятиях. Из груди его рвались горестные стоны. Я вымолвила "да", сама не зная, что говорю.
- Так вот, - сказал он, - возвращайся быстрей на бал, не выказывай никакого волнения. На все расспросы отвечай, что тебе слегка нездоровится. Но не давай увозить себя домой. Танцуй, если это потребуется; если с тобой заговорит Александр, будь осторожна, не раздражай его. Помни, что еще в течение часа участь моя в его руках. Через час я вернусь в домино. На капюшоне у меня будет вот эта лента. Ты ее узнаешь, не правда ли? И ты пойдешь за мной и непременно будешь спокойной, невозмутимой. Так нужно, помни! Хватит ли у тебя на это силы?
Я встала совершенно измученная, сдавив обеими руками грудь. Горло у меня пересохло, щеки лихорадочно горели, я была как пьяная.
- Идем же, идем! - сказал он, подтолкнув меня к бальной зале, и исчез.
Мать уже разыскивала меня. Я еще издали заметила, что она волнуется, и, во избежание расспросов, поспешно согласилась, когда кто-то пригласил меня
на танец.
Я пошла танцевать и не знаю, как не упала замертво к концу кадрили, стольких мне это стоило усилий. Когда я вернулась на место, матушка уже вальсировала. Она увидела, что я танцую, и успокоилась. Она снова думала лишь о собственном веселье. Тетушка же, вместо того чтобы начать расспросы о том, где я пропадала, выбранила меня. Мне это было больше по душе: не нужно было отвечать и лгать. Какая-то подруга испуганно спросила, что со мною и почему я такая расстроенная. Я ответила, что у меня только что был
жестокий приступ кашля.
- Тебе следует отдохнуть и больше не танцевать, - сказала она.
Но я твердо решила избегать взглядов матери: я опасалась ее беспокойства, ее нежности и собственных угрызений совести. Я заметила ее носовой платок, который она оставила на диванчике; я взяла его, поднесла к лицу и, прикрыв им рот, стала судорожно покрывать его поцелуями. Подруга
подумала, что у меня все еще продолжается кашель; я сделала вид, будто и в
самом деле кашляю. Я просто не знала, чем заполнить этот злополучный час,
- прошло лишь каких-нибудь тридцать минут. Тетушка заметила, что я сильно
простужена, и сказала, что попытается уговорить мою мать ехать домой.
Угроза эта меня напугала, и я быстро ответила на новое приглашение.
Оказавшись среди танцующих, я поняла, что согласилась на вальс. Надо
сказать, что, подобно всем молодым девицам, я никогда не вальсировала. Но,
узнав в том, кто уже обнял меня за талию, зловещего Александра, я со страху
не смогла отказать. Он увлек меня в танце, и от этого быстрого движения у
меня окончательно помутилось в голове. Я задавала себе вопрос, уж не
чудится ли мне попросту все, что происходит вокруг; мне казалось, будто я
лежу в постели, горя от жара, а вовсе не вальсирую как безумная с тем, кто
мне внушает ужас и отвращение. И тут я вспомнила, что за мной придет
Кай. Я взглянула на мать, которая весело и беспечно порхала в кругу
танцующих. И я подумала, что все это невозможно, что я не могу так вот
расстаться с матушкой. Я обратила внимание на то, что Александр крепко
держит меня за талию и что его глаза впиваются в мое лицо, склоненное к
нему. Я едва не вскрикнула и не убежала, но тут же вспомнила слова Кая:
"Участь моя еще в течение часа в его руках", - и покорилась. Мы на минуту
остановились. Он заговорил со мною. Я улыбалась, что-то отвечала ему,
мысли у меня путались. И в эту минуту я почувствовала, как кто-то коснулся
плащом моих обнаженных рук и открытых плеч. Не нужно было и оборачиваться:
я ощутила едва уловимое дыхание Кая. Я попросила отвести себя на место.
Спустя мгновение Кай, в черном домино, предложил мне руку. Я последовала
за ним. Мы прошли сквозь толпу, ускользнув бог весть каким чудом от
ревнивого взгляда Александра и матушки, которая снова меня разыскивала.
Дерзость, с которой я прошла через залу на глазах у пятисот свидетелей,
чтобы убежать с Каем, помешала обратить на нас внимание. Мы протискались
сквозь людскую сутолоку в прихожей. Кое-кто из гостей, надевавших уже
плащи и накидки, подивился, увидев, что я спускаюсь по лестнице без
матери, но люди эти тоже уезжали домой и не могли уже судачить на балу.
Очутившись во дворе, Кай увлек меня за собой к небольшим боковым
воротам, куда кареты не въезжали. Мы пробежали несколько шагов по темной
улице; затем открылась дверца почтовой кареты, Кай подсадил меня, укутал
в свой широкий, подбитый мехом плащ, надел на голову дорожный капор, - и в
одно мгновение ока ярко освещенный особняк господина ХХХ, улица и
город оказались позади.
Мы ехали сутки, так и не выходя из кареты. На каждой станции, где
меняли лошадей, Кай приподнимал окошко, просовывал сквозь него руку,
бросал возницам вчетверо больше их обычного заработка, быстро убирал руку
и задергивал штору. Я же и не думала жаловаться на усталость или на голод.
Зубы мои были крепко сжаты, нервы напряжены; я не могла ни слезу пролить,
ни слова вымолвить. Кай, казалось, гораздо больше тревожило то, что нас
могут преследовать, чем то, что я горюю и мучаюсь. Мы остановились у
какого-то замка неподалеку от дороги и позвонили у садовых ворот. Появился
слуга, заставивший себя долго ждать. Было два часа ночи. Ворча себе что-то
под нос, этот человек подошел наконец и поднес фонарь к лицу Кая. Но
едва он его узнал, как тотчас рассыпался в извинениях и провел нас в дом.
Дом этот показался мне пустынным и запущенным. Тем не менее передо мной
распахнули двери в довольно приличную комнату. В одну минуту затопили
камин, приготовили мне постель, и вошла женщина, чтобы раздеть меня. Я
впала в какое-то умственное оцепенение. Тепло камина мало-помалу вернуло
мне силы, и я увидела, что сижу в пеньюаре, с распущенными волосами подле
Кая; но он не обращал на меня внимания и занимался тем, что укладывал в
сундук богатые одежды, жемчуга и бриллианты, которые еще только что были
на нас. Эти драгоценности, украшавшие костюм Кая, принадлежали большей
частью моему отцу. Матушка, желая, чтобы по богатству платье Кая не
уступало нашим, взяла бриллианты из отцовской лавки и без единого слова
дала надеть ему. Увидев всю эту роскошь, упрятанную как попало в сундук, я
испытала мучительное чувство стыда за совершенную нами своего рода кражу и
поблагодарила Кая за то, что он собирается выслать все это обратно моему
отцу. Не помню, что он мне ответил; он только сказал потом, что спать мне
осталось четыре часа и что он умоляет воспользоваться этим временем, ни о
чем не тревожась и не тоскуя. Он поцеловал мои босые ноги и вышел. У меня
так и не хватило мужества добраться до постели, я уснула в кресле, у
камина. В шесть часов утра меня разбудили, мне принесли чашку шоколаду и
мужское платье. Я позавтракала и покорно переоделась. Кай зашел за мною,
и мы еще до рассвета покинули этот таинственный дом, причем я так никогда
и не узнала ни его названия, ни точного расположения, ни владельца, как
обстояло, впрочем, и во многих других пристанищах, то богатых, то убогих,
которые во все время нашего путешествия отпирали перед нами двери в любой
час и в любом краю при одном имени Кая.
По мере того как мы ехали все дальше, к Каю возвращались его
невозмутимость поведения и нежность речи. Безропотная, прикованная к нему
слепою страстью, я была тем послушным инструментом, в котором он, по
желанию, заставлял звенеть любую струну. Если он задумывался, я грустила,
если он был весел, я забывала все горести и душевные терзания и улыбалась
его шуткам; если он был страстен, я забывала об утомлявших меня мыслях и
проливаемых до изнеможения слезах и обрела новые силы, чтобы любить его и говорить ему об этом.

 Отправлено: 13.05.12 20:49. Заголовок: VI Мы приехали в д..

VI

Мы приехали в деревушку, где оставалось ровно столько времени, чтобы
отдохнуть. Вскоре мы забрались вглубь страны и там окончательно
перестали беспокоиться, что нас могут выследить и настичь. С самого нашего
отъезда Кай помышлял лишь о том, чтобы добраться со мною до мирной
сельской обители, где можно было бы вести жизнь, полную любви и поэзии, в постоянном уединении с глазу на глаз. Эта сладостная мечта осуществилась.
В одной из долин на мы нашли живописнейшее шале среди
восхитительного пейзажа. За весьма небольшие деньги мы его уютно обставили
и сняли с начала апреля. Мы провели там шесть месяцев опьянительного
счастья, за которые я вечно буду благодарить бога, хоть он и заставил меня
заплатить за него дорогою ценой. Мы были совершенно одни и вне всякого
общения с миром. Нам прислуживали двое молодоженов, толстые и
жизнерадостные, и, глядя на их доброе согласие, мы еще полнее ощущали наше
собственное. Жена хлопотала по хозяйству и стряпала, муж пас корову и двух
коз, составлявших все наше стадо. Он доил корову и делал сыр. Вставали мы
рано поутру и, когда погода была хорошей, завтракали в нескольких шагах от
дома в чудесном фруктовом саду, где деревья, отданные во власть природе,
простирали во все стороны свои густые ветви, богатые не столько плодами,
сколько цветами и листвой. Затем мы шли прогуляться по долине или
взбирались на горы мало-помалу мы привыкли к дальним прогулкам и каждый
день отправлялись на поиски какого-нибудь нового места. Горные края
обладают тем чудесным свойством, что можно подолгу исследовать их, прежде
чем узнаешь все их тайны и красоты. Когда мы совершали самые длительные
экскурсии, Ганс, наш веселый мажордом, сопутствовал нам, неся корзину с
провизией, и ничто не было так восхитительно, как наши пиршества на траве
Кай был несговорчив лишь в выборе того, что он называл нашей столовой.
Наконец, когда мы находили на склоне горы небольшую поляну, покрытую
свежей травой, защищенную от ветра и солнца, с красивым видом на
окрестности и ручейком, напоенным благоуханием пахучих растений, он сам
раскладывал все к обеду на белой скатерти, разостланной на земле. Он
отправлял Ганса за земляникой, наказывая ему попутно погрузить бутылку с
вином в прохладные воды ручья. Затем он зажигал спиртовку и варил яйца.
Тем же способом, после холодного мяса и фруктов я готовила ему
превосходный кофе. Таким образом, мы пользовались некоторыми благами
цивилизации среди романтических красот пустынного пейзажа.
Когда стояла скверная погода, что частенько бывало в начале весны, мы
разводили большой огонь в камине, чтобы предохранить от сырости наше
жилище, сложенное из еловых бревен; мы загораживались ширмами, которые
Кай мастерил, сколачивал и раскрашивал сам. Мы пили чай, и потом он
курил длинную турецкую трубку, а я ему читала. Мы называли это нашими
фламандскими буднями; менее оживленные, чем остальные, они были, пожалуй,
еще более отрадными. Кай обладал замечательным талантом устраивать
жизнь, делать ее приятной и легкой. С раннего утра он с присущей его уму
энергией составлял план на весь день, расписывая его по часам, и, когда
план был готов, приносил его мне и спрашивал, согласна ли я с ним. Я
находила этот план всегда превосходным, и мы уже от него не отклонялись.
Таким образом, скука, которая почти всегда преследует отшельников и даже
уединившихся любовников, никогда к нам не подступала. Кай знал все, чего
следует избегать, и все, чего следует придерживаться, чтобы сохранить
спокойствие души и бодрость тела. Он давал мне нужные наставления с
присущей ему трогательной нежностью: и, подвластная ему, как раба своему
господину, я всегда безропотно выполняла все его желания. Он, в частности,
говорил, что обмен мнениями между двумя любящими - самое отрадное на
свете, но что он может стать невыносимым, если им злоупотреблять. Вот
почему он точно отводил час и место нашим беседам. Весь день мы, бывало,
занимались работой; я участвовала в хлопотах по хозяйству, готовила ему
что-нибудь вкусное или гладила ему сама белье. Он был весьма чувствителен
ко всем этим скромным поискам комфорта и ценил их вдвойне в тиши нашей
обители. Со своей стороны, он заботился о всех наших нуждах и старался
скрасить все неудобства нашей уединенной жизни. Он был немного знаком с
любым ремеслом: он столярничал и делал мебель, он ставил замки, сооружал
перегородки, деревянные и из цветной бумаги, прочищал дымоход в камине,
прививал плодовые деревья, подводил горный ручей и пускал его вокруг дома.
Он постоянно занимался чем-нибудь полезным и делал всегда все хорошо.
Когда больших работ не оказывалось, он писал акварелью и создавал чудесные
пейзажи из тех набросков, что мы заносили в свои альбомы во время
прогулок. Порою он бродил один по долине, сочиняя стихи, и по возвращении
тотчас же мне их читал. Нередко он заставал меня в хлеву; мой передник
обычно был полон душистых трав, до которых так лакомы козы. Обе мои
красавицы ели у меня с колен. Одна была белая, без единого пятнышка, и
звалась Снежинкой; она отличалась кротостью и меланхоличностью нрава.
Другая была желтая, как серна, с черной бородой и черными ногами. Она была
совсем молоденькой, с дикой и строптивой мордочкой; мы окрестили ее
Дайной. Корову звали Пеструшка. Она была рыжая, с черными поперечными
полосами, точно тигр, и клала голову мне на плечо. И когда Кай заставал
эту картину, он называл меня своей "Мадонной в яслях". Он бросал мне свой
альбом и диктовал свои стихи, сложенные почти всегда в мою честь. Эти
гимны любви и счастья казались мне божественными, и, должно быть, они
такими и были. Записывая их, я могла только молчать и плакать; когда же я
кончала писать, Кай спрашивал: "Так ты их находишь скверными?" Я
обращала к нему свое лицо в слезах; он смеялся и порывисто обнимал меня.
Затем он садился на душистое сено и читал мне иностранные стихи,
которые тут же переводил необычайно быстро и точно. Я в это время в
полумраке стойла пряла лен. Надо знать, как поразительно чисты швейцарские
хлева, чтобы понять, почему из нашего мы сделали себе гостиную. Через весь
хлев протекал горный ручей, который поминутно промывал его и радовал нас
своим журчанием. Ручные голуби пили у наших ног, а под небольшой аркой,
через которую поступала вода, купались и таскали зерна отважные воробьи.
Это было самое прохладное место в жаркие дни, когда все окна были открыты,
и самое теплое - в холодные дни, когда малейшие щели затыкались соломой и
вереском. Частенько Кай, устав читать, засыпал на свежескошенной траве,
и я, оторвавшись от работы, глядела на его прекрасное лицо, которому
безмятежный сон придавал еще большее благородство.
В течение таких вот дней, обычно заполненных делом, мы мало говорили,
хотя почти что не разлучались. Мы обменивались лишь несколькими теплыми
словами, каким-нибудь мягким, дружеским жестом и подбадривали друг друга в
работе. Но когда спускался вечер, у Кая наступала некоторая физическая
вялость, зато пробуждалась вся его умственная энергия; то были часы, когда
он становился наиболее привлекателен, и эти часы он приберегал для самых
нежных взаимных излияний. Приятно устав за день, он ложился у моих ног на
поросшую мхом лужайку, в каком-нибудь чудесном месте, неподалеку от дома,
на склоне горы. Оттуда мы наблюдали за красочным заходом солнца, за
печальным угасанием дня, за величественным, торжественным наступлением
ночи. Мы точно знали, когда восходит та или иная звезда и над какой
вершиною зажигается на небе, в свой черед, каждая из них. Кай
превосходно знал астрономию, но Ганс по-своему владел этой пастушьей
премудростью и давал звездам другие названия, подчас более поэтичные и
более выразительные, чем наши. Подтрунив над его сельским педантизмом,
Кай отсылал Ганса под гору, чтобы тот сыграл там на свирели пастушескую
мелодию: ее резкие трели звучали издали поразительно мягко. Кай впадал в
своего рода экстатическое раздумье; затем, когда ночь наступала уже
окончательно, когда тишина долины нарушалась лишь жалобным криком какой-то
горной птицы, когда вокруг нас в траве зажигались светлячки, а среди елей,
у нас над головами, веял теплый ветер, Кай, казалось, стряхивал с себя
сон и пробуждался для новой жизни. Душа его словно загоралась; страстный
поток его красноречия лился мне в самое сердце; он восторженно обращался к
небесам, к ветру, к горному эху - ко всей природе; он заключал меня в
объятия и дарил мне безумные ласки; потом плакал от счастья у меня на
груди и, несколько успокоившись, шептал мне самые нежные, самые
упоительные слова.
О, как мне было не любить его, человека, не знавшего себе равных и в
хорошую и в дурную пору своей жизни! Каким обаятельным он был тогда, каким
красивым! Как шел загар к его мужественному лицу, загар, щадивший его
широкий белый лоб над черными как смоль бровями! Как он умел любить, и как
он умел говорить о любви! Как он умел повелевать жизнью и делать ее
прекрасной! Как могла я не верить ему слепо? Как мне было не привыкнуть к
безграничному повиновению? Что бы он ни делал, что бы он ни говорил, все
было добрым, благостным и прекрасным. Он был великодушен, отзывчив,
обходителен, отважен; ему было отрадно облегчать участь несчастных или
больных бедняков, которые порою стучались у наших дверей. Однажды, рискуя
жизнью, он бросился в бурный поток и спас молодого пастуха; он проплутал
как-то целую ночь в снегу, подвергаясь самым страшным опасностям, чтобы
спасти заблудившихся путников, взывавших о помощи. Так как же я могла
сомневаться в Кае? Как могла я страшиться будущего? Не говорите мне, что
я была доверчива и слаба: самую стойкую из женщин навсегда покорили бы эти
шесть месяцев его любви. Что до меня, то я была покорена совершенно, и
жестокие угрызения совести после моего бегства от родителей, терзания при
мысли о их глубоком горе мало-помалу утихли и в конце концов почти
совершенно исчезли. Вот насколько поработил меня этот человек!

 Отправлено: 13.05.12 20:50. Заголовок: VII Настала зима. ..

VII

Настала зима. Мы уже заранее решили испытать ее суровость, но не
расставаться с полюбившимся нам уединенным убежищем. Кай твердил мне,
что никогда еще он не был так счастлив, что я единственная женщина,
которую он когда-либо любил, что он хочет порвать со светом, чтобы жить и
умереть в моих объятиях. Его склонность к удовольствиям, его страсть к
игре - все это исчезло, было забыто навсегда. О, как я была признательна
ему, человеку столь блестящих способностей, привыкшему к лести и
поклонению, за то, что он, без сожаления отказавшись от пьянящей
праздничной суеты, уединился со мною в незатейливой хижине! И будьте
уверены, что Кай в ту пору меня не обманывал. При всем том,
что весьма основательные причины побуждали его скрываться, несомненно
одно: он был счастлив в нашем скромном убежище и любил меня. Мог ли он
притворяться безмятежно спокойным все шесть месяцев настолько, что это
спокойствие ни разу не нарушалось? И почему бы ему было не любить меня? Я
была молода, красива, я все бросила ради него, я его обожала. Поймите, я
не обманываюсь насчет его характера, я все знаю и все вам расскажу. Душа у
него отвратительна и в то же время прекрасна, она и подла и величественна;
и коли нет сил ненавидеть этого человека, в него влюбляешься и делаешься
его добычей.
Начало зимы оказалось столь грозным, что оставаться в нашей долине и
дальше становилось крайне опасно. За несколько дней снежные сугробы
выросли до самого холма и легли вровень с нашим шале. Снег грозил завалить
его и обречь нас на голодную смерть. Кай поначалу упорно желал остаться.
Он намеревался запастись провизией и бросить врагу вызов. Но Ганс заверил,
что мы неминуемо погибнем, если тотчас же не отступим; что вот уже десять
лет, как подобной зимы не видели, и что когда начнется таяние снегов, наш
домик будет снесен обвалами как перышко, если только святой Бернар или
пресвятая дева лавин не сотворят чуда.
- Будь я один, - сказал мне Кай, - я бы предпочел дождаться чуда и
посмеяться над всеми лавинами; но у меня не хватает на это смелости, когда
тебе суждено разделить со мною опасности. Мы уедем завтра.
- Да, придется, - заметила я. - Но куда мы направимся? Меня сразу
узнают, обнаружат и препроводят насильно к родителям.
- Существует множество способов ускользнуть от людей и законов, -
отозвался Кай с улыбкой. - Найдется какой-нибудь и на нашу долю. Не
беспокойся, весь мир к нашим услугам.
- А с чего мы начнем? - спросила я, тоже пытаясь улыбнуться.
- Пока еще не знаю, - сказал он, - ну, да не в этом суть. Мы будем
вместе; да разве где-нибудь мы можем быть несчастными?
- Увы! - откликнулась я. - Будем ли мы когда-либо так счастливы, как
были здесь?
- Так ты хочешь остаться? - спросил Кай.
- Нет, - ответила я, - здесь мы больше не будем счастливы: перед лицом
опасности мы бы постоянно тревожились друг за друга.
Мы сделали все нужные приготовления к отъезду; Ганс целый день расчищал
тропинку, по которой мы должны были тронуться в путь. Ночью со мною
произошел странный случай, о котором не раз с тех пор мне бывало страшно и
подумать.
Во сне мне стало холодно, и я проснулась. Я не нашла Кая подле себя,
он исчез; место его успело остыть, а дверь в комнату осталась
полуоткрытой, и сквозь нее врывался ледяной ветер. Я выждала несколько
минут, но Кай не возвращался. Я удивилась и, встав с постели, поспешно
оделась. Я подождала еще, не решаясь выйти и опасаясь поддаться
каким-нибудь детским страхам. Он так и не приходил. Мною овладел
непобедимый ужас, и я вышла полуодетая на пятнадцатиградусный мороз. Я
боялась, как бы Кай снова не отправился на помощь несчастным,
заблудившимся в снегах, как то случилось несколько ночей назад, и решила
поискать его и пойти за ним. Я окликнула Ганса и его жену, но они так
крепко спали, что меня не услышали. Тогда, снедаемая тревогой, я
устремилась к краю площадки, огражденной палисадом, тянувшимся вокруг
нашего домика, и на некотором расстоянии различила на снегу серебристую
полоску слабого света. Я как будто узнала фонарь, который Кай брал с
собою, отправляясь на свои великодушные поиски. Я побежала в ту сторону со
всей быстротой, какую допускал снег, в котором я вязла по колено. Я
пыталась позвать Кая, но стучала зубами от холода, а ветер, дувший мне в
лицо, заглушал мой голос. Наконец я добралась до места, где горел свет, и
я отчетливо увидела Кая. Он стоял неподвижно там, где я его заметила
вначале, и держал в руках заступ. Я подошла ближе, на снегу моих шагов не
было слышно. И вот я очутилась почти рядом с Каем, но так, что он этого
не заметил. Свеча горела в жестяном цилиндрическом фонаре, и свет от нее
падал сквозь узкую щель, обращенную не ко мне, а к Каю.
И тут я увидела, что он расчистил снег и вкапывается в землю заступом,
стоя по колено в только что вырытой им яме.
Это странное занятие в столь поздний час и на таком морозе внушило мне
какой-то непонятный, нелепый страх. Кай, казалось, необычайно торопился.
Время от времени он беспокойно озирался. Согнувшись, я притаилась за
выступом скалы, ибо меня напугало выражение его лица. Я подумала, что если
бы он застал меня здесь, то убил бы тут же, на месте. Мне пришли на ум
самые фантастические, самые невероятные рассказы, которые я когда-либо
читала, все диковинные догадки, которые я строила по поводу его тайны; я
решила, что он выкопал труп, и едва не лишилась чувств. Я несколько
успокоилась, заметив, что Кай продолжает копать землю; вскоре он вытащил
зарытый в яме сундук. Он внимательно оглядел его и проверил, не сломан ли
замок; затем он поднял сундук на поверхность и стал забрасывать яму землею
и снегом, не слишком заботясь о том, чтобы как-то скрыть следы своей
работы.
Видя, что он вот-вот возьмет сундук и пойдет с ним в шале, я
испугалась, как бы он не обнаружил, что я из безрассудного любопытства
подглядываю за ним, и бросилась бежать со всех ног. Дома я поспешно
швырнула в угол свою мокрую одежду и снова улеглась, решив притвориться к
его возвращению крепко спящей; но мне с лихвой хватило времени оправиться
от волнения, ибо Кай не появлялся еще в течение получаса.
Я терялась в догадках по поводу этого таинственного сундука, зарытого
под горой, должно быть, с самого нашего приезда и предназначенного, как
видно, сопровождать нас повсюду, подобно спасительному талисману или
орудию смерти. Денег, казалось мне, там находиться не могло, ибо, хотя
сундук был и громоздким, Кай поднимал его без всякого труда, одной
рукою. Быть может, там лежали бумаги, от которых зависела вся его участь.
Больше всего меня поражало, что я где-то видела уже этот сундук, но я
никак не могла припомнить, при каких обстоятельствах. На этот раз и форма
его и цвет врезались мне в память, словно в силу какой-то роковой
неизбежности. Всю ночь он стоял у меня перед глазами, и во сне мне
пригрезилось, что из него появляется множество диковинных предметов: то
карты с нарисованными на них странными фигурами, то окровавленные кинжалы;
потом цветы, плюмажи, драгоценности; и наконец - скелеты, ядовитые змеи,
цепи и позорные железные ошейники.
Я, разумеется, не стала расспрашивать Кая и не навела его на мысль о
моем открытии. Он часто говаривал, что в тот день, когда я проникну в его
тайну, между нами будет все кончено; и хотя он на коленях благодарил меня
за то, что я ему слепо поверила, он нередко давал понять, что малейшее
любопытство с моей стороны было бы для него невыносимо. На следующий день
мы тронулись в путь на мулах, а в ближайшем городе сели в почтовый
дилижанс, отправлявшийся в соседний город.
Там мы остановились в одном из тех таинственных домов, которые,
казалось, были к услугам Кая в любой стране. На этот раз дом был
мрачный, ветхий и словно затерянный в пустынном квартале города. Кай
сказал мне, что здесь живет один из его друзей, который нынче в отъезде;
он просил меня не слишком сетовать на то, что придется здесь пробыть
день-другой; что, по важным причинам, ему нельзя сразу же показываться в
городе, но что самое позднее через сутки он предоставит мне приличное
жилище и у меня не будет поводов жаловаться на пребывание в его родном
городе.
Не успели мы позавтракать в сырой и холодной комнате, как на пороге ее
появился плохо одетый человек неприятной внешности, с болезненным цветом
лица, который заявил, что пришел по вызову Кая.
- Да, да, дорогой Ингвар, - откликнулся Кай, поспешно вставая ему
навстречу, - добро пожаловать. Пройдемте в соседнюю комнату, чтобы не
докучать хозяйке дома деловыми разговорами.
Час спустя Кай зашел проститься со мною; он, казалось, был
взволнован, но доволен, словно только что одержал важную победу.
- Я расстаюсь с тобою на несколько часов, - сказал он. - Я хочу
приготовить тебе новое пристанище. Завтра мы будем уже там ночевать.

 Отправлено: 13.05.12 20:51. Заголовок: VIII Кай отсутство..

VIII

Кай отсутствовал весь день. На следующее утро он вышел из дому
спозаранку. Он, казалось, был целиком погружен в свои дела, но при этом
находился в самом веселом настроении, в каком я когда-либо его видела. Это
придало мне бодрости при мысли, что здесь придется проскучать еще часов
двенадцать, и рассеяло мрачное впечатление, навеянное на меня этим
молчаливым и холодным домом. После полудня, чтобы немного развлечься, я
решила пройтись по его комнатам. Дом был очень стар; внимание мое
привлекли остатки обветшалой мебели, рваные обои и несколько картин,
наполовину изъеденных крысами. Но один предмет, представлявший в моих
глазах особый интерес, навел меня на иные размышления. Войдя в ту комнату,
где ночевал Кай, я увидела на полу злополучный сундук; он был открыт и
совершенно пуст. С души моей свалилась огромная тяжесть. Неведомый дракон,
запертый в этом сундуке, стало быть, улетел. Итак, страшная участь,
которую он, казалось, олицетворял, не тяготела более над нами!
"Полно! - подумала я, улыбнувшись. - Ящик Пандоры опустел; надежда не
оставляет меня".
Собираясь уже уходить, я случайно наступила на клочок ваты, забытый на
полу, посреди комнаты, где валялись обрывки скомканной шелковой бумаги. Я
почувствовала под ногой нечто жесткое и машинально подняла этот комок.
Сквозь легкую обертку мои пальцы нащупали все тот же твердый предмет; сняв
с него вату, я обнаружила, что это булавка в крупных бриллиантах, и узнала
в ней одну из тех, которые принадлежали моему отцу; на последнем бале этой
булавкой был заколот на плече мой шарф. Этот случай поразил меня
настолько, что теперь я уже не думала ни о сундуке, ни о тайне Кая. Я
ощутила лишь смутную тревогу по поводу драгоценностей, которые я захватила
с собою в ночь моего бегства и о которых я давно уже не беспокоилась,
полагая, что Кай тотчас же отправил их обратно. Опасение, что по
небрежности он этого не сделал, было для меня невыносимо. И, когда Кай
вернулся, я прежде всего задала ему простодушный вопрос: "Друг мой, ты не
забыл отослать обратно бриллианты моего отца после нашего отъезда?".
Кай бросил на меня странный взгляд. Он как будто хотел проникнуть в
самые потаенные глубины моей души.
- Почему же ты мне не отвечаешь? Что такого удивительного в моем
вопросе?
- А с какой стати, собственно, ты мне его задаешь? - спросил он
спокойно.
- Дело в том, - отвечала я, - что сегодня, от нечего делать, я зашла к
тебе в спальню, и вот что я нашла там на полу. И тогда я испугалась, что,
может быть, в суматохе наших переездов, в поспешности нашего бегства, ты
позабыл отослать и другие драгоценности. А я тебя об этом толком-то и не
спрашивала: у меня просто голова шла кругом.
С этими словами я протянула ему булавку. Говорила я так естественно и
была столь далека от того, чтобы подозревать его, что Кай это
почувствовал; взяв булавку, он заявил с величайшим хладнокровием:
- Черт возьми! Просто не понимаю, как это случилось. Где ты ее нашла? А
ты уверена, что она принадлежит твоему отцу и что ее не обронили те, кто
жил в этом доме до нас?
- О, - возразила я, - взгляни: возле пробы стоит едва заметное клеймо,
это клеймо отца. В лупу ты увидишь его вензель.
- Отлично, - заметил он. - Должно быть, эта булавка застряла в одном из
наших дорожных сундуков, и я ее уронил, вытряхивая какие-нибудь вещи нынче
утром. По счастью, это единственная драгоценность, которую мы по
оплошности захватили с собой; все остальные были переданы надежному
человеку и направлены в адрес ХХХ, который, наверно, вручил их в
целости твоей семье. Не думаю, что эта булавка стоит того, чтобы ее
возвращать; это могло бы причинить твоей матушке лишнее огорчение из-за
каких-то ничтожных денег.
- Она все же стоит по меньшей мере десять тысяч франков, - возразила я.
- Так сохрани эту булавку до той поры, когда тебе представится случай
отослать ее домой. Ну, ты готова? Вещи уже уложены? Твой дом с нетерпением ждет тебя. Ужин сейчас будет подан.
Через полчаса мы остановились у дверей великолепного палаццо. Лестницы
были устланы малиновым сукном. Вдоль перил из белого мрамора стояли
апельсиновые деревья в цвету - тогда как за окнами была зима - и изящные
статуи, которые будто склонялись над нами в знак приветствия. Привратник и
четверо слуг в ливреях пришли, чтобы помочь нам выйти из гондолы. Кай
взял из рук одного из них факел и, приподняв его, дал мне прочесть на
карнизе перистиля надпись, выгравированную серебряными буквами на
бледно-голубом фоне.
- О мой друг! - воскликнула я. - Итак, ты нас не обманул? Ты богат и
знатен, и я вхожу в твой дом!
Я прошлась по этому палаццо, радуясь как ребенок. Это был один из самых
прекрасных дворцов в городе. Мебель и обивка стен, отличавшиеся
поразительной свежестью, были сделаны по старинным образцам; поэтому
роспись потолков и древняя архитектура полностью гармонировали с новым
убранством. Наша роскошь - роскошь буржуа и жителей севера - столь жалка,
столь громоздка, столь груба, что я не имела ни малейшего представления о
подобном изяществе. Я пробегала по огромным галереям, словно по волшебному
замку; все предметы выглядели как-то непривычно, отличались какими-то
незнакомыми очертаниями; я задавала себе вопрос, не снится ли мне все это,
на самом ли деле я хозяйка и повелительница всех этих чудес. В этом
феодальном великолепии для меня заключалось некое неведомое дотоле
обаяние. Я никогда не понимала, в чем, собственно, радость или
преимущество тех, кто принадлежит к знати. В этих стенах,
украшенных воинскими доспехами и геральдическими щитами, под этими
потолками с изображениями родовых гербов, перед портретами предков Кая,
то степенных и суровых, в подбитых мехом
плащах, то изящных и стройных, в узких черных атласных камзолах, я впервые
поняла сословную гордость, в которой может быть столько блеска и столько
привлекательности, если она не украшает собою глупца. Все это
блистательное окружение так подходило к Каю, что мне и по сей день
невозможно представить себе его выходцем из низов. Он воистину был
потомком этих мужчин с черной бородой и белоснежными руками.. От них он унаследовал и орлиный профиль, и тонкие, изящные черты лица, и статность, и взгляд, насмешливый и благосклонный в одно и то же время. Если бы эти портреты могли ходить, они ходили бы как
он, если б они заговорили, у них был бы звук его голоса.
- Как? - воскликнула я, крепко обнимая его. - Так это ты, мой
повелитель, Кай, совсем еще недавно был в скромном шале, среди коз
и кур, с мотыгой на плече, в простой блузе? Так это ты прожил шесть
месяцев с простой девушкой, незнатной и глупенькой, единственная заслуга
которой лишь в том, что она тебя любит? И ты меня оставишь подле себя и
будешь всегда любить и говорить мне это каждое утро, как в том шале? О,
все это слишком возвышенно и слишком прекрасно для меня! Я никогда не
помышляла о таком почете, меня это опьяняет и страшит.
- Не бойся же, - сказал он мне с улыбкой, - будь всегда моей подругой и
моей царицей. А теперь пойдем ужинать, я должен представить тебе двух
гостей. Поправь прическу, будь красивой; и когда я буду называть тебя
своей женой, не делай больших глаз.
Нас ждал изысканный ужин; стол сверкал позолоченным серебром, фарфором
и хрусталем. Мне были церемонно представлены оба гостя; они были весьма приятной внешности, с изящными манерами, и хотя во
многом уступали Каю, все же несколько походили на него манерой говорить
и складом ума. Я шепотом спросила, не доводятся ли они ему родственниками.
- Да, - ответил он громко и засмеялся, - это мои кузены.
- Разумеется, - добавил тот, кого звали маркизом, - мы все здесь
кузены.
Назавтра вместо двух гостей было уже четверо или пятеро, причем каждый
раз за стол садились все новые приглашенные. Меньше чем за неделю наш дом
буквально наводнили близкие друзья. Эти завсегдатаи похитили у меня немало
отрадных часов, которые я могла бы провести с Каем, и наш досуг пришлось
отдать всем им. Но Кай, после долгого уединения, казалось, был счастлив
свидеться с друзьями и поразвлечься. У меня не возникало ни одного
желания, которое шло бы вразрез с его собственным, и поэтому я была рада,
что ему весело. Несомненно, общество этих людей было очаровательным. Все
они были молоды, изящны, жизнерадостны или остроумны, любезны или
занимательны: они отличались превосходными манерами и в большинстве своем
обладали недюжинными способностями. Утренние часы обычно бывали заполнены музыкой; после обеда шли в театр, а вернувшись домой, ужинали и играли. Я не очень-то любила присутствовать
при этом последнем развлечении, когда огромные суммы денег переходили
каждый вечер из рук в руки. Кай разрешил мне уходить после ужина к себе
в комнаты, и я всякий раз этим пользовалась. Мало-помалу число моих
знакомых возросло настолько, что они стали мне надоедать и утомлять меня,
но я и виду не показывала. Кай как будто был по-прежнему в восторге от
этого легкомысленного образа жизни. Щеголи со всего света, какие только
приезжали в город, встречались у нас, где они пили, играли и
музицировали. Самые лучшие театральные певцы приходили к нам в дом, и под
звуки различных инструментов голоса их сливались с голосом Кая, не менее
красивым, не менее сильным, чем их собственные. Несмотря на всю прелесть
такого общества, я все больше и больше испытывала потребность отдохнуть.
Правда, время от времени нам выпадали на долю отрадные минуты, когда мы
могли оставаться вдвоем; щеголи появлялись не каждый день, но завсегдатаи,
человек двенадцать, постоянно бывали за нашим столом. Кай так их любил,
что я невольно тоже почувствовала к ним дружбу. Они главенствовали над
всеми прочими в силу природного превосходства. Люди эти были поистине
замечательны, и каждый из них, казалось, в какой-то мере отражал самого
Кая. Их связывали между собою какие-то своеобразные узы родства,
общность мыслей и речи, поразившие меня с первого же вечера; им было
свойственно нечто тонкое и изысканное, чем не обладали даже самые изящные
из всех остальных. Их взгляд бывал более проницательным, их ответ - более
быстрым, их самоуверенность - более барской, их расточительность - более
высокого полета. Каждый из них оказывал бесспорное нравственное
воздействие на какую-то часть новичков; они служили им образцами и
наставниками сперва в чем-то малом, а затем и в большом. Ка был душою
всего этого содружества, верховным главою, тем, кто задавал тон всей этой
блестящей мужской компании, кто диктовал ей вкус, развлечения и размеры
расходов.
Такого рода власть была ему по душе, и я ничуть тому не удивлялась; я
была свидетельницей еще более бесспорного влияния на умы, которым он
когда-то пользовалс, и делила с ним в ту пору гордость и
славу; но счастье, испытанное мною в скромном шале, приобщило меня к более
глубоким и более чистым радостям. Я сожалела о них и не могла не выражать
этого вслух.
- И я, - говорил он мне, - я сожалею о той чудесной жизни, которая
несравненно выше всех суетных светских удовольствий; но богу не угодно
было изменить для нас черед времен года. Нет вечного счастья, как нет
вечно весны. Таков закон природы, которому мы не можем не подчиниться.
Будь уверена, что все устроено к лучшему в нашем скверном мире. Силы
нашего сердца иссякают столь же быстро, сколь быстро проходят земные
блага: подчинимся же, покоримся. Цветы поникают, увядают и воскресают с
каждой весною; душа человеческая может обновляться, как цветок, лишь при
условии, что она знает свои силы и раскрывается лишь настолько, чтобы не
оказаться сломленной. Шесть месяцев ничем не омраченного счастья - это
безмерно, моя дорогая: продлись оно еще, мы бы умерли или оно пошло бы нам
во вред. Судьба повелевает нам ныне спуститься с заоблачных высот и
вдохнуть в себя не столь чистый воздух городов. Признаем эту необходимость
и будем думать, что она идет нам на пользу. Когда же вернется прекрасная
пора, мы возвратимся в наши горы, нам еще больше захочется обрести все те
блага, коих мы были лишены здесь; мы еще больше оценим спокойствие нашего
уединения; и эта пора любви и блаженства, которую зимние лишения могли бы
нам отравить, станет еще прекраснее, чем то было минувшим летом.
- Да, да! - отвечала я, целуя его, - мы вернемся! О, как ты
добр, что хочешь этого счастья и обещаешь мне его!.. Но скажи, Кай,
неужто мы здесь не можем жить проще и бывать чаще вдвоем? Мы видим друг
друга лишь сквозь облако пунша, мы говорим друг с другом, лишь когда
вокруг поют и смеются. Почему у нас столько друзей? Неужто нам нужен
кто-то, кроме нас двоих?
- Герда, дорогая, - возражал он, - ангелы - это дети, а вы и ангел и
ребенок. Вам неведомо, что любовь требует затраты самых высоких душевных
качеств и что надо беречь эти качества как зеницу ока. Вы не знаете, милая
девочка, что такое ваше собственное сердце. Добрая, чувствительная и
доверчивая, вы полагаете, что оно - вечный очаг любви; но ведь само солнце
не вечно. Ты не знаешь, что душа утомляется, как и тело, и что за ней тоже
нужен уход. Так предоставь же мне, Герда, свободу действий, дай мне
поддержать священный огонь в твоем сердце. Мне важно сохранить твою
любовь, помешать тебе растратить ее слишком быстро. Все женщины похожи на
тебя: они настолько спешат любить, что внезапно их любовь исчезает, а они
так и не знают почему.
- Злой, - отвечала я ему, - разве то говорил ты мне по вечерам в горах?
Разве ты просил меня не любить тебя слишком сильно? Неужто ты верил, что
это может когда-либо мне наскучить?
- Нет, ангел мой, - отвечал Кай, целуя мне руки, - я и сейчас этому
не верю. Но прислушайся к тому, что мне подсказывает опыт: внешние
обстоятельства оказывают на наши глубочайшие чувства такое влияние,
которому не могут противиться даже самые сильные души. В горной долине,
где вокруг нас был чистый воздух, лились благоухания и звучали мелодии
самой природы, мы могли и мы должны были предаваться целиком любви,
поэзии, восторженности; но вспомни, что даже там я старался сберечь эту
восторженность, которую так легко утратить, а однажды утратив, невозможно
обрести вновь; вспомни о дождливых днях, когда я с особой строгостью
предписывал то, чем тебе надлежит заниматься, чтобы избавить тебя от
размышлений и неизбежно следующей за ними тоски. Поверь, что слишком
частое стремление погрузиться в собственную и в чужую душу - намерение
наиопаснейшее. Надо уметь стряхнуть с себя эту эгоистическую потребность,
которая заставляет нас постоянно копаться в своем сердце и в сердце того,
кто нас любит, подобно тому, как алчный земледелец требует от земли все
большего плодородия и тем истощает ее. Надо уметь становиться временами
нечувствительным и легкомысленным: такие развлечения опасны лишь для
слабых и вялых сердец. Пылкая же душа должна к ним стремиться, чтобы не
зачахнуть, ибо она всегда достаточно богата. Одного слова или взгляда
бывает довольно, чтобы, несмотря на увлекающий ее легкий вихрь, она вновь
затрепетала и ощутила с еще большей пылкостью и нежностью чувство страсти.
Здесь, видишь ли, нам необходимы движение и разнообразие; эти большие
палаццо красивы, но они печальны; морская плесень точит их фундаменты, и
прозрачные воды, в которых отражаются их стены, нередко насыщены
испарениями, оседающими на камне в виде слез. Роскошь эта сурова, и эти
следы былого величия, что так тебе по душе, суть не что иное, как
бесконечная вереница эпитафий и надгробий, которые надлежит украшать
цветами. Надо населить живыми существами это гулкое жилище, где твои шаги
напугали бы тебя, будь ты в нем одна; надо швырять из окон деньги этим
простолюдинам, ложем для которых служат лишь холодные плиты парапетов на
мостах, дабы зрелище их нищеты не тревожило нас среди нашего благополучия.
Позволь же веселить тебя нашим смехом и убаюкивать тебя нашими песнями,
будь добра и беспечна, я берусь устроить твою жизнь и сделать ее приятной
в ту пору, когда я не в силах сделать ее чарующей. Будь моей женой и
возлюбленной здесь, ты станешь вновь моим ангелом и моей сильфидой
среди гор.
Такими-то речами он успокаивал мою тревогу и увлекал меня, сладко
усыпленную и доверчивую, к краю пропасти. Я была ему от души признательна
за усилия, которые он прилагал к тому, чтобы меня убедить, тогда как
одного его знака было бы достаточно, чтобы я повиновалась. Мы нежно
целовали друг друга и возвращались в шумную гостиную, где наши друзья
только и ждали, как бы нас разлучить.
Несколько слов, случайно услышанных мною из уст одного из приятелей
Кая усилили во мне тоску и отвращение до совершенно нестерпимых
пределов. Среди его двенадцати друзей был виконт УУУ, якобы
французский эмигрант; его ухаживание я переносила как-то особенно
мучительно. Он был старше, да и, быть может, умнее всех. Но сквозь его
изысканные манеры проглядывал некий цинизм, и это меня нередко возмущало.
Он был язвителен, ленив в движениях и сух; к тому же он был человеком
безнравственным и бессердечным, но об этом я тогда не знала, и без того
относясь к нему с достаточной неприязнью. Однажды вечером, стоя на балконе
- причем шелковая занавеска мешала ему видеть меня, - я услышала, как он
спрашивает у маркиза:
- Да где же, в самом деле, Герда?
Уже от одного того, как он меня назвал, кровь хлынула мне в лицо; я
застыла на месте и прислушалась.
- Не знаю, - откликнулся тот. - А, да вы, верно, здорово в нее
влюблены?
- Не слишком, - ответил УУУ, - но достаточно.
- Ну, а Кай?
- Кай уступит ее мне на днях.
- Как? Собственную жену?
- Да полноте, маркиз! Вы что, с ума сошли? - отозвался виконт. - Она
такая же его жена, как и ваша. Это девица, которую он увез;
когда она ему наскучит, что не замедлит произойти, я охотно ею займусь.
Если вы хотите заполучить ее после меня, маркиз, записывайтесь в очередь,
по всей форме.
- Покорно благодарю, - отвечал маркиз, - я знаю, как вы развращаете
женщин, и боюсь быть вашим преемником.
Больше я ничего не слышала; я склонилась без сил на балюстраду и,
уткнувшись лицом в шаль, зарыдала от гнева и стыда.
В тот же вечер я пригласила Кая к себе в будуар и призвала его к
ответу за то, что его друзья так дурно относятся ко мне. Он воспринял
нанесенное мне оскорбление столь легкомысленно, что я ощутила смертельный
укол в самое сердце.
- Ты дурочка, - заявил он. - Ты знаешь, что такое мужчины; их мысли
нескромны, а слова и подавно. В лучшем случае это просто повесы. Женщине
сильной духом следует попросту смеяться над их бахвальством, а не
сердиться на него.
Я упала в кресло и расплакалась, горько восклицая:
- Матушка! Матушка! Что сталось с вашей дочерью!
Кай попытался успокоить меня, и ему это очень быстро удалось. Он стал
передо мною на колени, принялся целовать мне руки и плечи, умоляя
пренебречь глупыми словами и думать лишь о нем и его любви.
Увы, - отвечала я, - что мне прикажете думать, когда ваши друзья
хвастают, что подберут меня, как подбирают ваши трубки, когда те перестают
вам нравиться!
- ерда, - говорил он, - оскорбленная гордость делает тебя
язвительной и несправедливой. Я был распутником, ты знаешь, я нередко
говорил тебе о разнузданных забавах, которым я предавался в годы
молодости. Но мне кажется, я очистился от всего этого, вдыхая воздух нашей
горной долины. Друзья мои все еще ведут беспутный образ жизни, который вел
я. Они не знают и не смогли бы понять, чем были для нас те шесть месяцев,
что мы провели в горах. Но ты, неужто ты способна их позабыть,
отречься от них?
Я попросила у него прощения, и слезы мои, стекавшие ему на лицо и на
его чудесные волосы, стали менее горькими; я постаралась забыть об
испытанном мною тягостном впечатлении. К тому же я льстила себя надеждой:
он, конечно, заявит своим друзьям, что я отнюдь не содержанка и что им
надлежит меня уважать. Но он этого не пожелал или даже вовсе не подумал
это сделать, ибо на другой же день я заметила, что господин УУУ бросает
на меня все время назойливые взгляды с возмутительным бесстыдством.
Я дошла до отчаяния, но совершенно не знала, каким образом избавиться
от бед, на которые сама себя обрекла. Я была слишком горда, чтобы
чувствовать себя счастливой, и слишком любила, чтобы уйти.
Однажды вечером я зашла в гостиную, чтобы взять книгу, забытую мною на
рояле. Кай сидел в кругу своих немногих избранных друзей; они
объединились за чайным столиком в слабо освещенном конце комнаты и не
заметили моего присутствия. Виконт, казалось, находился в одном из своих
наиболее злобных, саркастических настроений.
- Барон Кай, - сказал он сухо и насмешливо, - известно ли
тебе, мой друг, что ты жестоко зарываешься?
- Что ты этим хочешь сказать? - отозвался Кай. – Здесь я еще не
наделал долгов.
- Но они у тебя скоро появятся.
- Надеюсь, что так, - отвечал Кай с величайшим спокойствием.
- Клянусь создателем! - воскликнул его собеседник. - Никто не умеет так
разоряться, как ты: полмиллиона за три месяца - это, знаешь ли, недурной
образ жизни!
Эта внезапная реплика приковала меня к месту окаменев и затаив дыхание,
я стала ждать продолжения этой странной беседы.
- Полмиллиона? - равнодушно переспросил маркиз.
- Ну да, - откликнулся УУУ, - еврей-ростовщик Ингвар отсчитал ему
пятьсот тысяч франков в начале зимы.
- Отлично, - заметил маркиз. - Кай, а ты уплатил за наем твоего
наследственного палаццо?
- Черт побери! Притом вперед, - сказал УУУ. - Да разве иначе его бы
сдали ему!
- Ну, а что ты намерен делать, когда у тебя не будет ни гроша? -
спросил у Кая кто-то другой из его близких друзей.
- Долги, - отвечал Кай с невозмутимым хладнокровием.
- Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат нас в течение трех
месяцев, - сказал виконт.
- А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут тебя за шиворот?
- Сяду на кораблик, - ответил Кай с улыбкой.
- Прекрасно. И отправишься в..?
- Нет, уж это слишком близко. Уеду туда, где я еще ни разу не был.
- Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, - заметил маркиз, -
надо с первых же дней привлечь к себе внимание.
- Провидение позаботится об этом, - отозвался Кай, - оно любит
отважных.
- Но не ленивых, - бросил УУУ. - А я не знаю никого на свете, кто был
бы ленивее тебя. Какого черта ты торчал шесть месяцев в горах с твоей
инфантой?
- Ни слова об этом! - отпарировал Кай. - Я любил ее и выплесну мой
бокал в лицо любому, кто найдет в этом повод для забавы.
- Кай, ты слишком много пьешь! - крикнул еще кто-то из гостей.
- Возможно, - ответил Кай, - но что сказано, то сказано.
Виконт не ответил на этот своеобразный вызов, и маркиз поспешил
перевести разговор в иное русло.
- Но почему, черт возьми, ты не играешь? - спросил он Кая.
- Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того, чтобы вам угодить,
я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от вашей страсти к картам и костям, от
ваших карманов, бездонных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы
же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того, чтобы отдохнуть
и насладиться жизнью в свое удовольствие, вы беснуетесь, пока счастье вам
не изменит.
- Счастье, счастье! - воскликнул маркиз. - Всем известно, что это
такое!
- Покорно благодарю! - сказал Кай. - Я этого больше и знать не желаю. Как я подумаю, что жив еще человек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..
- И что же? - спросил виконт.
- Человек, - подхватил маркиз, - от которого мы должны избавиться во
что бы то ни стало, если хотим вновь обрести свободу на земле. Но
потерпим: нас двое против него!
- Будь покоен, - заявил Кай, - я еще не настолько позабыл древние
обычаи нашей страны, что не сумею очистить наш путь от того, кто мне
мешает. Не будь этой чертовой любви, что засела мне в башку я бы легко
управился с ним при последней встрече.
- Ты? - удивился маркиз. - Но ведь тебе еще ни разу не доводилось
выступать в такого рода деле, да и мужества у тебя на это не хватит.
- Мужества? - вскричал Кай, привстав с места и сверкнув глазами.
- Не горячись, - откликнулся маркиз с тем презрительным хладнокровием,
которым они все отличались. - Пойми меня как должно: у тебя достанет
мужества убить медведя или кабана, но, чтобы убить человека, ты слишком
напичкан сентиментальными и философскими идеями.
- Может быть, - ответил Кай, снова усаживаясь в кресло. - И все же, я
не уверен.
- Так ты не хочешь заняться игрой? - спросил виконт.
- К черту игру! Если бы я мог еще увлечься чем-нибудь - охотой,
лошадьми, смуглой калабрийкой, - я бы забрался на будущее лето в горы и
провел бы еще несколько месяцев, позабыв обо всех вас.
- Так увлекись снова Гердой! - посоветовал виконт с усмешкой.
- Гердой я снова не увлекусь, - раздраженно возразил Кай, - но я
дам тебе пощечину, если ты еще хоть раз произнесешь ее имя.
- Ему надо чаю, - сказал виконт, - он мертвецки пьян.
- Полно, Кай, - воскликнул маркиз, сжимая ему локоть, - ты
возмутительно груб с нами нынче вечером. Что с тобою? Разве мы тебе больше
не друзья? Ты сомневаешься в нас? Говори!
- Нет, я в вас не сомневаюсь, - отвечал Кай, - вы мне вернули ровно
столько, сколько я у вас взял. Я знаю, чего вы все стоите. Добро и зло -
обо всем этом я сужу без предрассудков и без предубеждения.
- Хотелось бы на это посмотреть, - пробормотал виконт сквозь зубы.
- Эй, пуншу, пуншу! - закричали остальные. - Не бывать у нас нынче
веселью, если мы окончательно не споим УУУ и Кая. У них что-то
разгулялись нервы. Пусть же они придут в блаженное состояние!
- Да, друзья мои, добрые мои друзья, - воскликнул Кай, - пунш,
дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой карты! Это они нагоняют на меня
тоску! Да здравствует опьянение! Да здравствуют женщины! Да здравствует
лень, табак, музыка, деньги! Да здравствуют молодые девушки и старые
графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава всему, что дает жизнь. Все
хорошо, когда ты достаточно здоров, чтобы пользоваться и наслаждаться
всем.
Тут они все встали, затянув хором какую-то вакхическую песню. Я
убежала, поднялась по лестнице в состоянии полубезумия, как человек,
которому чудится, что его преследуют, и упала без чувств на пол у себя в
комнате.

 Отправлено: 13.05.12 20:52. Заголовок: IX На следующее ут..

IX

На следующее утро меня нашли распростертой на ковре, оцепеневшей и
холодной, как труп: я заболела горячкой. Кай как будто ухаживал за мной.
Мне кажется, я его видела у своего изголовья, но обо всем этом я помню
лишь смутно. Через три дня опасность миновала. Кай время от времени
приходил справляться о моем здоровье и проводил со мною часть дня. Он
уходил из палаццо ежедневно в шесть часов вечера и возвращался только на
следующее утро. Об этом я узнала позже.
Из всего слышанного мною я отчетливо поняла лишь одно, от чего я пришла
в отчаяние: Кай разлюбил меня. До той поры я не хотела этому верить,
хотя все его поведение заставляло меня так думать. Я решила не
способствовать долее его разорению и не злоупотреблять тем остатком
сочувствия и благородства, которые вынуждали его все еще считаться со
мной. Я попросила его зайти ко мне, как только почувствовала себя в силах
выдержать подобное свидание, и рассказала ему обо всем, что я слышала на
свой счет из его уст во время кутежа; об остальном я умолчала. Мне были не
вполне ясны те мерзости, которые, казалось, я угадывала из слов его
друзей; да мне и не хотелось в это вникать. Впрочем, я была готова ко
всему к участи покинутой, к полному отчаянию и даже к смерти.
Я заявила ему, что собираюсь уехать через неделю, что отныне не желаю
принимать от него никакой помощи. У меня сохранилась булавка отца; продав
ее, я получу более чем достаточную сумму денег, чтобы вернуться домой.
Мужество, с которым я говорила и которому способствовало мое
лихорадочное состояние, поразило Кая своей неожиданностью. Он все время
молчал и, охваченный волнением, шагал взад и вперед по комнате. Внезапно
из груди его вырвались рыдания и стоны; задыхаясь, он упал на стул. Увидев
его в таком состоянии, я испугалась и, помимо моей воли поднявшись с
шезлонга, участливо склонилась над ним. Тут он порывисто обнял меня и,
исступленно прижав к своей груди, вскричал:
- Нет, нет! Ты меня не бросишь, я никогда на это не соглашусь! Если
твоя гордость, вполне естественная и справедливая, останется непреклонной,
я лягу у твоих ног на пороге этой двери и покончу с собой, если ты
перешагнешь через меня. Нет, ты не уйдешь: ведь я тебя страстно люблю, ты
единственная женщина на свете, которую я смог еще уважать и которой
способен был восхищаться после шестимесячного обладания. То, что я
говорил, было глупо, гнусно и лживо. Ты не знаешь, Герда, о, ты еще не
знаешь всех моих несчастий! Ты не знаешь, на что меня обрекает эта
компания погибших людей куда меня влечет душа, созданная из бронзы, огня,
золота и грязи, дарованная мне и небом и адом! Если ты разлюбила меня, я
не хочу больше жить. Чего только я не сделал, чем только не пожертвовал,
что только не осквернял, чтобы привязаться к той гнусной жизни, которую
они мне создали! Какой глумящийся демон овладел моим рассудком настолько,
что я все еще нахожу в ней какую-то прелесть и рву, стремясь насладиться
ею, самые священные узы? О, настало время с этим покончить! С того дня,
как я живу на свете, у меня была лишь одна поистине прекрасная, поистине
чистая пора - когда я обладал тобою и обожал тебя. Она очистила меня от
всех моих бесчестных поступков, и мне надлежало оставаться в шале и быть
погребенным под снегом; я умер бы, примирившись с тобой, с богом и с самим
собою, тогда как сейчас я погиб и в твоих и в моих собственных глазах.
Герда, Герда! Пощади меня, прости! Я чувствую, что сердце мое
разорвется, если ты уедешь. Я еще молод, я хочу жить, я хочу быть
счастлив, а счастлив я буду только с тобою. Неужто ты способна казнить за
богохульство, что вырвалось у пьяного? Неужто ты этому веришь, можешь
поверить? О, как я страдаю, как я страдал эти две недели! У меня есть
тайны, от которых горит все мое нутро; если бы я мог тебе их поведать. Но
ты никогда не смогла бы выслушать их до конца.
- Я знаю их, - отвечала я. - Если бы ты меня любил, все остальное было
бы мне безразлично.
- Ты их знаешь! - вскричал он с помутившимся взглядом. - Ты их знаешь!
Что тебе известно?
- Мне известно, что вы разорены, что палаццо это вовсе не ваше, что вы
промотали за три месяца огромную сумму денег. Я знаю, что вы привыкли к
этому ненадежному образу жизни и к этому беспутству. Я не знаю, каким
образом вы так быстро все спускаете и каким образом восстанавливаете потом
ваши ресурсы; думаю, что игра - это и ваше разорение и ваши доходы.
Полагаю, что вы находитесь в пагубном окружении, что вы пытаетесь
восставать против дурных советов; полагаю, что вы стоите на краю пропасти,
но что вы можете еще спастись.
- Да, да! Все это правда, - воскликнул он, - ты знаешь все! И ты готова
мне это простить?
- Если б я не потеряла вашу любовь, - ответила я ему, - то полагала бы,
что ничего не теряю, расставаясь с этим дворцом, этой роскошью и этим
обществом, которые мне ненавистны. Какими бедными мы бы ни были, мы всегда
могли бы жить, как мы жили в нашем шале, там или в ином месте, если нам
наскучили наши горы. Если бы вы меня по-прежнему любили, вы не были бы
погибшим человеком, потому что вы бы не думали ни об игре, ни о
распутстве, ни об одной из тех страстей, которые вы прославили в вашем
дьявольском тосте. Если бы вы меня любили, мы уплатили бы из того, что у
вас еще остается, ваши долги и отправились бы в какое-нибудь уединенное
место, где мы скрылись бы от чужих глаз и любили бы друг друга, где бы я
быстро позабыла обо всем, что недавно узнала, где бы я никогда вам об этом
не напоминала, где бы это меня не мучило... Если б вы меня любили!..
- О, я люблю тебя, люблю! - вскричал он. - Едем же! Бежим! Спаси меня!
Будь моей благодетельницей, моим ангелом-хранителем, каким ты всегда была.
Прости, прости меня!
Он бросился к моим ногам, и все, что только может внушить самая
пламенная страсть, он сказал мне с таким пылом, что я этому поверила... и
буду верить всегда. Кай меня обманывал, унижал и любил в одно и то же
время.
Как-то, чтобы избежать жестоких упреков, которые я ему высказывала, он
попытался оправдать страсть к игре.
- Игра, - сказал он с тем притворно искренним красноречием, которое так
покоряло меня, - это страсть, пожалуй, еще более сильная, чем любовь.
Принося людям еще больше трагедий, она более упоительна, более героична во
всем, что ведет к ее цели. Надо признаться - увы! - цель эта с виду низка,
зато пыл могуч, отвага великолепна, жертвы безоговорочны и безграничны.
Никогда, знай, Герда, никогда женщины не могут внушить такой страсти.
Золото обладает большей притягательной силой, нежели они. По силе, по
мужеству, по преданности, по упорству любовник, в сравнении с игроком,
лишь беспомощное дитя, чьи усилия достойны сожаления. Сколь немногие
мужчины у тебя на глазах жертвовали ради своей любовницы тем непостижимым
сокровищем, той драгоценной необходимостью, тем условием существования,
без чего, как принято думать, жизнь становится невыносимой и что зовется
честью! Среди них я, пожалуй, не знаю ни одного, чья преданность пошла бы
дальше принесения в жертву собственной жизни. Игрок же ежедневно жертвует
своей честью - и тем не менее продолжает жить. Игрок страстен и стоек; он
хладнокровно торжествует и хладнокровно терпит поражение; за несколько
часов из последних слоев общества он поднимается в первые; за несколько
часов он спускается туда, откуда он пришел, не меняя при этом ни позы, ни
выражения лица. За несколько часов, не сходя с места, к которому он
прикован своим демоном, он испытывает все превратности жизни, все капризы
судьбы, отражающие различные общественные ранги. Поочередно, то король, то
нищий, одним прыжком он преодолевает гигантскую лестницу, всегда
невозмутимый, всегда владеющий собою, всегда поддерживаемый могучим
честолюбием, всегда томимый жгучей жаждой, которая его губит. Кем он
станет через минуту - принцем или рабом? Каким он выйдет из этого логова -
нагим или согбенным под тяжестью золота? Какая разница! Он придет сюда
завтра вновь попытать счастья, проиграть состояние или его утроить.
Нестерпим для него только покой. Он как буревестник, что не может жить без
вспененных волн, без яростных порывов ветра. Его обвиняют в том, что он
любит золото; он любит его так мало, что швыряет целыми пригоршнями. Эти
адские дары не способны ни пойти ему впрок, ни насытить его. Не успел он
стать богачом, как ему уже не терпится разориться, чтобы испытать лишний
раз это щекочущее нервы жестокое волнение, без которого жизнь для него
бесцветна. Что же представляет собою золото в его глазах? Само по себе
нечто меньшее, чем для вас мельчайшие крупицы песка. Но золото для него -
это символ добра и зла, которые он пришел искать и которым хочет бросить
вызов. Золото - это его потеха, его бог, его мечта, его демон, его
любовница, его поэзия; это тень, которую он преследует, хватает, сжимает и
снова выпускает из рук, дабы иметь удовольствие начать борьбу снова и
вступить еще раз в рукопашную схватку с судьбою. Поверьте, это прекрасно!
Пусть это нелепо, это предосудительно, ибо энергия, затраченная таким
образом, бесполезна для общества, ибо человек, направляющий свои усилия
для достижения такого рода цели, крадет у себе подобных все то хорошее,
что он мог бы им сделать при меньшем себялюбии. Но, осуждая его, не
вздумайте его презирать, крохотные существа, не способные ни на добро, ни
на зло; взирайте лишь с ужасом на этого титана воли, который ведет борьбу
среди разбушевавшегося моря ради одного удовольствия проявить свою силу и
как бы выплеснуть ее из себя. Себялюбие влечет его к тяготам и опасностям,
точно так же как вас оно приковывает к терпеливому и полезному труду.
Сколько, по-вашему, людей на свете, работающих на благо родины, позабыв о
себе? Он честно отделяется от них, отходит в сторону; он располагает своим
будущим и настоящим, своим покоем и честью. Он обрекает себя на мучения и
на усталость. Оплакивайте его заблуждение, но не приравнивайте себя к нему
в тайниках вашей гордости ради того, чтобы прославиться за его счет. Пусть
его роковой пример послужит вам лишь утешением в вашей безобидной
ничтожности.
- О боже! - воскликнула я. - Какими же софизмами вскормлено ваше
сердце, или, вернее, как же слаб мой ум! Неужто игрока нельзя презирать? О
Кай, отчего вы, у кого так много силы, не употребили ее на то, чтобы
побороть самого себя ради ваших ближних?
- По-видимому, - отвечал он с горькою усмешкой, - оттого, что я плохо
понял жизнь; оттого, что самолюбие было мне плохим советчиком. Ибо, вместо
того чтобы выйти на сцену роскошного театра, я взобрался на такие
подмостки, где гуляет вольный ветер; ибо, вместо того чтобы провозглашать
мнимо моральные сентенции и играть героические роли, я, желая развить свои
мускулы, забавлялся тем, что выказывал чудеса силы и ловкости и ходил по
натянутой проволоке. Да и это сравнение никуда не годится: у канатного
плясуна есть свое тщеславие, так же, как оно есть у актера-трагика и у
оратора-филантропа. У игрока же его нет: им не восхищаются, ему не хлопают
и не завидуют. Его победы столь кратковременны и сопряжены с таким риском,
что едва ли стоит о них говорить. Наоборот: общество его осуждает, пошляк
его презирает, особливо в те дни, когда он проигрывает. Все его фиглярство
сводится к тому, чтобы хорошо держаться, чтобы прилично пасть на глазах у
кучки корыстолюбцев, которые даже на него не смотрят, настолько их
напряженная мысль поглощена совершенно иным. Если в краткие часы удачи он
и находит некоторую отраду, удовлетворяя заурядную страсть к роскоши, то
эта дань, которую он воздает людским слабостям, весьма непродолжительна.
Вскоре он неумолимо принесет в жертву эти минутные детские радости
всепожирающей страсти своей души, той адской лихорадке, которая не
позволяет ему и дня прожить так, как живут другие люди Его тщеславие? У
него на это нет времени. Ведь у него есть дела поважнее! Разве ему не
приходится терзать свое сердце, кружить себе голову, пить собственную
кровь, истязать свою плоть, терять свое золото думать о том, стоит ли
жить, то все заново созидать, то все разрушать, то скручивать в жгут то
рвать на куски, то рисковать всем, то отыгрывать монету за монетой, то
прятать в кошелек, то снова швырять поминутно на стол? Спросите у моряка,
может ли он жить на берегу, у птицы, может ли она быть счастлива с
обрезанными крыльями, у человеческого сердца, может ли оно не волноваться.
Игрок, стало быть, преступник не сам по себе: преступником почти всегда
его делает положение в обществе; он губит или бесчестит свою семью. Но
представим себе, что он, подобно мне, живет на свете один, не имея
привязанностей, ни родственных уз достаточно тесных, чтобы о них можно
было говорить, что он свободен, предоставлен самому себе, пресыщен или
обманут любовью, как со мной это нередко случалось, - и вы будете
сокрушаться по поводу его заблуждения и будете сожалеть, что он родился не
сангвиником и не тщеславным, а желчным и малообщительным.
Откуда пошло, что игрока причисляют к флибустьерам и разбойникам?
Спросите у правительств, почему они извлекают часть своих доходов из
такого постыдного источника? Они одни повинны в том, что вводят в
жесточайшее искушение тех, кто одержим беспокойством, кто ищет выхода в
роковые часы отчаяния.
Если страсть к игре сама по себе не более постыдна, чем другие
наклонности, она самая опасная из всех, самая жестокая, самая неодолимая,
самая печальная по своим последствиям. Игрок не может не покрыть себя
позором, причем за довольно краткий срок.
Что до меня, - продолжал он более мрачно и несколько приглушив голос, -
выдержав долго такую тревожную, лихорадочную жизнь с тем рыцарским
героизмом, что лежал в основе моего характера, я в конце концов тоже дал
себя совратить; иными словами, душа моя мало-помалу износилась в этой
бесконечной борьбе, и я утратил стоицизм, с которым я когда-то встречал
удары судьбы, переносил лишения ужасающей нищеты, терпеливо восстанавливал
свое былое состояние, начиная порою буквально с гроша, ждал, надеялся,
подвигался осторожно, шаг за шагом, затрачивая иной раз целый месяц на то,
чтобы возместить однодневный проигрыш. Такова была моя жизнь в течение
долгого времени. Но, устав страдать, я наконец стал искать, помимо
собственной воли, помимо добродетели (ибо у игрока, надо сказать, тоже
есть своя добродетель), иные средства, чтобы поскорее вернуть себе
утраченные ценности; я начал занимать и с той поры погубил себя.
Поначалу, попав в некрасивое положение, жестоко страдаешь; затем к
нему, как и к любому, привыкаешь, забываешь о нем, и острота его
притупляется. Я поступал как все игроки и мотыг я сделался вреден и опасен
для друзей. Я стал накликать на их головы беды, которые долгое время
отважно обрушивал на свою собственную. Я сделался преступен: я стал
рисковать своей честью, а потом - жизнью и честью моих близких, подобно
тому, как вначале я рисковал своим состоянием. Игра ужасна тем, что не
дает вам уроков, которые предостерегали бы от повторения прошлых ошибок.
Она всегда приманивает вас! Золото, что никогда не истощается, вечно у вас
перед глазами. Оно идет за вами по пятам, оно зазывает вас и говорит:
"Надейся!", причем порою держит свое обещание и возвращает вам смелость,
восстанавливает к вам доверие и как будто откладывает срок вашего
бесчестия; но бесчестие уже совершено с того самого дня, когда честь была
сознательно поставлена под угрозу.
Тут Кай опустил голову и впал в мрачное отчаяние. Признание, которое
он, быть может, собирался мне сделать, замерло у него на устах. Видя его
пристыженным и грустным, я поняла, что бесполезно его бить его же
собственными софизмами, подсказанными ему сильным душевным смятением; об
этом позаботилась уже его собственная совесть.
- Послушай, - сказал он, когда мы помирились, - завтра я закрываю двери
дома для всех моих сотрапезников и уезжаю , где я еще должен
получить довольно крупную сумму, которая мне причитается. А ты покамест
побереги себя, поправляйся, приведи в порядок все счета наших кредиторов и
приготовься к отъезду. Через неделю, самое большее через две, я вернусь,
чтобы заплатить долги и забрать тебя, и мы уедем, чтобы зажить вместе,
куда ты захочешь, и навсегда.
Я поверила всему, согласилась на все. Он уехал, и дом был закрыт. Я не
стала ждать своего окончательного выздоровления, чтобы привести все в
порядок и просмотреть счета наших поставщиков. Я надеялась, что Кай
напишет мне по приезде, как он мне и обещал. Больше недели он не
давал о себе знать. Наконец он сообщил мне, что рассчитывает наверняка
получить значительно большую сумму денег, чем мы должны, но что он
вынужден пробыть в отсутствии три недели вместо двух. Я покорилась. Через
три недели я из нового письма узнала, что ему придется ждать поступления
нужной суммы до конца месяца. Я впала в уныние. Одна в этом огромном
палаццо, где, во избежание назойливых визитов приятелей Кая, я вынуждена
была прятаться, опускать шторы на своем окне и выдерживать своего рода
осаду, снедаемая тревогой, больная и слабая, погруженная в самые мрачные
размышления и терзаемая всеми угрызениями совести, какие только способны
пробудить несчастье, я не раз помышляла о том, чтобы положить конец своей
незавидной жизни.
Но мучения мои на этом не кончились.

 Отправлено: 13.05.12 20:52. Заголовок: X Однажды утром, к..

X

Однажды утром, когда, как мне казалось, я сидела одна в большой
гостиной, держа на коленях раскрытую книгу, куда и не думала заглядывать,
вблизи послышался шорох, и, очнувшись от своего забытья, я увидела
отвратительную физиономию виконта УУУ. Я вскрикнула и собралась было
его выгнать, но он рассыпался в извинениях, храня почтительный и вместе с
тем насмешливый вид, и я как-то не смогла найти нужного ответа. Он заявил,
что вторгся ко мне с разрешения Кая, который писал, что поручает ему
непременно осведомиться о моем здоровье и известить о нем. Я не поверила
подобному предлогу и захотела ему об этом сказать, но, упредив меня, он
заговорил сам с таким вызывающим хладнокровием, что я уже не могла
выставить его за дверь, не позвав слуг. Он, видимо, решил ничего не
понимать.
- Я вижу, сударыня, - сказал он с притворным участием, - что вам
известно то неприятное положение, в котором очутился барон. Будьте
уверены, что мои скромные средства к вашим услугам. Этого, к сожалению,
очень мало, чтобы удовлетворить расточительность столь широкой натуры.
Одно меня утешает: он мужествен, предприимчив и находчив. Он не раз
поправлял свое состояние. Он снова его восстановит. Но вам придется
страдать, вам, сударыня, такой молодой, такой хрупкой, столь достойной
лучшей участи! Именно о вас я глубоко сокрушаюсь, глядя на теперешние
безумства Кая и предвидя те, которые он совершит, прежде чем найдет
какие-то средства. Нищета - ужасная вещь в вашем возрасте, и особенно
когда женщина всегда жила в роскоши...
Тут я его резко оборвала, ибо смутно догадалась, куда он клонит,
выражая свое оскорбительное сочувствие. Однако всей подлости этого
субъекта я тогда еще не понимала.
Почувствовав мое недоверие, он поспешил его рассеять. Он дал мне понять
со всей учтивостью, присущей его манере выражаться, изощренной и
невозмутимой, что он считает себя слишком старым и недостаточно
состоятельным, чтобы предложить мне свое покровительство, но что некий
молодой лорд, несметно богатый, которого он когда-то мне представил и
который нанес мне уже несколько визитов, возложил на него почетную миссию
прельстить меня самыми заманчивыми обещаниями. Мне недостало мужества
ответить на это оскорбление. Я была так слаба и так подавлена, что лишь
молча расплакалась. Подлец УУУ заключил, что я колеблюсь, и, чтобы
окончательно убедить меня, он заявил, что Кай больше не
вернется, что он рабски лежит у ног княгини ZZZ, зовущейся Снежной Королевой, и уполномочил его обсудить упомянутый вопрос со мною.
Негодование вернуло мне наконец присутствие духа, в котором я так
нуждалась, чтобы обрушить на этого человека все мое презрение и привести
его в замешательство. Но он скоро оправился от растерянности.
- Я вижу, сударыня, что ваша молодость и ваша наивность ввели вас в
жестокое заблуждение, но я не хочу платить вам ненавистью за ненависть: вы
меня не знаете и осыпаете обвинениями; а я вас знаю и уважаю. Чтобы
выслушать ваши упреки и оскорбления, мне придется призвать на помощь всю
ту выдержку, в которую должна уметь облекаться истинная преданность, и все
же я скажу вам, в какую пропасть вы упали и от какого позора мне хочется
вас избавить.
Он произнес эти слова так энергично и в то же время так спокойно, что
моя доверчивость была ими как бы покорена. На какой-то миг я подумала, что
в своем горестном смятении я не сумела оценить человека искреннего.
Поддавшись воздействию наглой невозмутимости, отражавшейся на его лице, я
позабыла о мерзостных словах, которые он недавно произнес, и тем самым
позволила ему высказаться. Он понял, что следует воспользоваться этой
минутой колебания и слабости, и поспешил сообщить мне вкратце
отвратительную правду о Кае.
- Я восхищен, - сказал он, - тем, что ваше сердце, покорное и
доверчивое, смогло столь надолго привязаться к человеку подобного склада.
Правда, природа наделила его многим таким, что способно неотразимо
пленять, и он обладает исключительным умением скрывать свои гнусные
проделки под внешней оболочкой порядочности. Во всех городах Европы он
слывет очаровательным повесой. Только несколько человек знают,
что он способен на любое злодейство ради удовлетворения своих бесчисленных
прихотей. Сегодня на глазах у вас он будет подражать Ловласу, а завтра -
Верному пастуху. Будучи слегка поэтом, он способен вбирать в себя любые
впечатления, постигать и ловко копировать любые добродетели, изучать и
играть любые роли. Он словно чувствует все, чему подражает, и порою
настолько отождествляет себя с персонажем, который он себе избрал, что
начинает испытывать присущие тому страсти и проникаться его величием. Но
так как в глубине души он подл и развращен, то все в нем - лишь
притворство и прихоть; внезапно в крови его пробуждается порок, и в тоске
от ханжества он бросается в нечто совершенно противоположное тому, что
казалось его естественной привычкой. Те, кто видел его под одной из ложных
личин, удивляются, полагая, что он сошел с ума; те же, кто знает, что в
натуре его нет ничего правдивого, улыбаются и мирно ждут какой-нибудь
новой выдумки.
Хотя этот ужасный портрет возмутил меня настолько, что я невольно стала
задыхаться, все же мне показалось, будто в нем пробиваются искорки
удручающей истины. Я была сражена, нервы мои сжались в комок. Я растерянно
глядела на виконта; он втайне радовался силе своих доводов и продолжал:
- Такой характер вас удивляет; будь вы более опытны, милая моя
сударыня, вам было бы известно, что он весьма распространен среди людей.
Чтобы обладать им в какой-то степени, необходимо известное умственное
превосходство, и если некоторые глупцы от этого отказываются, то лишь
потому, что они не в силах выдерживать нужный тон. Почти всегда вы
заметите, что человек посредственный и тщеславный упорно замыкается в
избранной им манере поведения, которая будет присуща лишь ему одному и
которая примирит его с чужими успехами. Он будет признавать себя менее
блестящим, зато будет утверждать, что он более надежен и полезен. Мир
населен лишь несносными дураками или вредными безумцами. По зрелом
размышлении, мне милее последние: я достаточно опытен, чтобы оградить себя
от них, и достаточно терпим, чтобы забавляться в их компании: уж лучше
посмеяться с лукавым шутом, чем зевать наедине с порядочным, но скучным
человеком. Вот почему вы видели, что я близок с тем, кого не люблю и не
уважаю. Впрочем, здесь меня привлекали ваша приветливость и ангельская
кротость; я испытывал к вам теплое отцовское чувство. Молодой лорд
Эдварде, который из своего окна видел, как вы в недвижной и задумчивой
позе проводите целые часы у себя на балконе, избрал меня в наперсники
безумной страсти, внушенной ему вами. Я представил его вам здесь,
откровенно и пылко желая, чтобы вы долее не оставались в горестном и
унизительном положении, в котором оказались по вине бросившего вас Кая;
я знал, что у лорда SSS душа, достойная вашей, и что он создаст вам
такую жизнь, которая вернет вам счастье и уважение... Я пришел нынче для
того, чтобы возобновить свои попытки и поведать вам о его любви, которую
вы не пожелали понять...
От злости я кусала носовой платок; но внезапно мною овладела некая
неотступная мысль, и я встала, энергично заявив ему:
- Вы утверждаете, что Кая поручил вам сделать мне гнусное
предложение, - докажите это! Да, сударь, докажите! - И я судорожно
схватила его за руку.
- Черт возьми, дорогая крошка, - отвечал этот негодяй со своим
проклятым хладнокровием, - доказать это очень легко, как вы сами-то не
понимаете? Кай вас больше не любит, у него есть другая любовница.
- Докажите, - повторила я, выведенная из себя.
- Сию минуту, сию минуту, - ответил он. - Каю крайне нужны деньги, а
существуют женщины определенного возраста, покровительство которых бывает
выгодно.
- Докажите мне все, что вы сказали, - вскричала я, - или я вас тотчас
же выставлю за дверь.
- Отлично, - заметил он, ничуть не смущаясь, - но заключим условие:
если я солгал, я уйду отсюда и никогда больше не переступлю этого порога;
если же я сказал правду, утверждая, что Кай поручил мне поговорить с
вами по поводу лорда SSS, вы позволите мне зайти с ним к вам нынче
вечером.
С этими словами он вынул из кармана письмо, на конверте которого я
узнала почерк Кая.
- Да! - воскликнула я, увлеченная неодолимым желанием узнать свою
судьбу. - Да, обещаю.
УУУ медленно развернул письмо и передал мне. Я прочла:
"Дорогой виконт, хотя ты подчас и вызываешь во мне вспышки гнева, когда
я охотно убил бы тебя, полагаю все же, что ты питаешь ко мне истинную
дружбу и предлагаешь свои услуги вполне искренне. Тем не менее я ими не
воспользуюсь. У меня есть кое-что получше, и дела мои вновь начинают идти
великолепно. Единственное, что меня останавливает и пугает, так это мысль
о Герде. Ты прав: в первый же день она сможет разрушить все мои
замыслы. Но что поделать? Я испытываю к ней самую дурацкую и самую
непобедимую привязанность. Ее отчаяние начисто лишает меня сил. Я не могу
видеть ее слез, не падая тут же к ее ногам... Ты полагаешь, что ее можно
соблазнить? Нет, ты ее не знаешь: алчности она никогда не поддастся. А вот
досаде? - говоришь ты. - Да, это более вероятно. Какая женщина не сделает
в сердцах того, что она не сделала бы по любви! Герда горда, а я в этом
за последнее время убедился. Если ты слегка позлословишь на мой счет, если
ты ей дашь понять, что я неверен... быть может!.. Но, боже мой! Я не могу
об этом и подумать, сердце у меня так и разрывается... Попытайся; если она
уступит, я стану презирать ее и забуду; если же она устоит... право, тогда
увидим! Каков бы ни был результат твоих усилий, мне предстоит пережить
величайшую катастрофу или вынести страшнейшую сердечную муку".
- Теперь, - сказал УУУ, когда я кончила читать, - я пойду за лордом
SSS.
Я закрыла лицо руками и долго-долго молчала, не сходя с места. Но
внезапно я спрятала это проклятое письмо за вырез платья и резко дернула
за шнурок звонка.
- Пусть горничная уложит мне портплед, - сказала я вошедшему лакею, - и
пусть Мико подаст карету.
- Что вы собираетесь делать, дорогое дитя? - спросил удивленный виконт.
- Куда вы хотите ехать?
- К лорду SSS, по-видимому, - отвечала я ему с горькой усмешкой,
смысла которой он не разгадал. - Ступайте, предупредите его, - продолжала
я, - скажите ему, что вы заработали ваши деньги и что я лечу к нему.
Он начал понимать, что я неистово глумлюсь над ним, и замер в
нерешительности. Не сказав более ни слова, я вышла из гостиной, чтобы
переодеться в дорогу. Затем я сошла вниз в сопровождении горничной, несшей
портплед. В ту минуту, когда я собиралась сесть в гондолу, я
почувствовала, как чья-то рука нервно ухватилась за мою накидку. Я
оглянулась и увиделаУУУ, испуганного и в полном смятении.
- Куда же вы? - спросил он срывающимся голосом.
Я торжествовала: мне удалось поколебать невозмутимость этого негодяя.
- Я еду за Каем, - отвечала я, - и заставлю вас потерять те две-три
сотни цехинов, что обещал вам лорд SSS.
- Одну минуту, - сказал виконт свирепея. - Верните мне это письмо, или
вы никуда не уедете.
- Мико! - крикнула я вне себя от гнева и страха, устремляясь к
кучеру. - Избавь меня от этого распутника, который того и гляди
сломает мне руку.
Все слуги Кая считали меня очень мягкой и были мне преданы. Мико
молча и решительно взял меня за талию и снял с лестницы, усадив прямо в карету. При этом он ловко оттолкнулся ногой от земли, запрыгнув на облучок, и карета отчалила в ту минуту,
как он занес меня с поразительной ловкостью и силой. УУУ с
трудом удержался на лестнице и чуть было не свалился в лужу. Он бросил на
меня взгляд, которым словно клялся мне в вечной ненависти и неумолимой
мести.